В Первом кубанском походе принимало участие 165 женщин. Интересно, что из этого числа только шестеро не служили в армии. Пятеро были врачами и фельдшерицами, 122 —сестрами милосердия, 17 воевали в качестве рядовых добровольцев и 15 носили чин прапорщика{578}. Конечно, были среди них и такие, о которых говорили: «Сестра-то она сестра, даже больше чем сестра, но при чем тут милосердие?»{579} — но большинство честно и самоотверженно выполняли свой долг.
Пятнадцать женщин-прапорщиков — это выпускницы ускоренных курсов Александровского военного училища (всего в этом экспериментальном наборе было 18 человек). Большая часть из них принимала участие в октябрьских боях в Москве, а позднее оказалась в Добровольческой армии. Самая известная из них — уже упомянутая баронесса де Воде. Н.Н. Львов позднее писал: «Я хорошо помню ее. Молоденькая, красивая девушка с круглым лицом, с круглыми голубыми глазами в своем военном мундире прапорщика казалась нарядным и стройным мальчиком. Дочь русского генерала, воспитанная в военной среде, она не подделывалась под офицера, а усвоила себе все военные приемы естественно, как если бы она была мужчиной. В круглой меховой шапке, надетой немного набекрень, в высоких лакированных сапогах и в хорошо сшитой военной поддевке, она не могла не нравиться»{580}.
Мы уже писали о том, что немалая часть первых добровольцев, в силу своей молодости, жила прежде всего чувствами и зачастую главными из этих чувств были ненависть и месть. Их ровесницы, надевшие мужскую одежду, переживали эти эмоции еще более болезненно. Софья де Воде запомнилась тем, кто ее знал, своим талантом прирожденного кавалериста, невероятной храбростью и столь же неодолимой жестокостью, смущавшей даже ее соратников-мужчин. Один из современников вспоминал: «Очевидцы говорили мне, что нестерпимо жутко было видеть, как к толпе испуганных пленников подскакивала молодая девушка и, не слезая с коня, прицеливалась и на выбор убивала одного за другим. И самое страшное в эти минуты было ее лицо: совершенно каменное, спокойное, с холодными грозными глазами»{581}. Погибла она во время конной атаки под Екатеринодаром 31 марта 1918 года.
В походном строю женщины-доброволицы отличались от мужчин разве что более аккуратным видом. В большей же своей части армия производила впечатление толпы оборванцев. Люди были одеты в разномастные мундиры, многие в гражданскую одежду. Ни о какой единой форме речи, разумеется, не шло. Только после боя под Лежанкой Корнилов приказал добровольцам в качестве отличительного знака укрепить на околышах фуражек белую ленточку. Позднее возникла легенда о том, что именно от этих белых ленточек пошел термин «белые», ставший самоназванием значительной части противников большевизма{582}.
Впрочем, на вторую неделю похода армия приняла единообразный вид, поскольку все оказались по уши в грязи.
Весенние дожди превратили кубанский чернозем в труднопроходимое месиво. После дневного перехода кони и люди «напоминали собой крокодилов, вылезших из тины»{583}. Больше всего от этого страдала даже не столько одежда, сколько обувь. Подчас грязь засасывала сапоги так, что их приходилось вытаскивать двумя руками. Не удивительно, что вскоре армия оказалась почти босой. С убитых в бою, будь то свои или чужие, прежде всего снимали сапоги, и это было не мародерством, а насущной необходимостью.
Еще одним предметом дефицита стало нательное белье. Мало кто из добровольцев сумел взять с собой в поход запасную пару, а на стирку не было ни времени, ни сил. Белье было такой ценностью, что даже самые стойкие не всегда могли преодолеть искушение «позаимствовать» его в сундуках местных жителей. В бою у Выселок в руки добровольцев в числе прочих трофеев попала партия женского белья. Счастливцы, которым достался этот приз, тут же, нимало не стесняясь, обрядились в панталоны с кружевами.
Находясь в отрыве от цивилизации, в тяжелейших условиях, постоянно рискуя жизнью, армия неизбежно и очень быстро дичала. «В большинстве ее части, — вспоминал один из участников этих событий, — отборная, многоэтажная брань висела, развевалась, колыхалась волнами и каскадами в течение всего похода… Кто превосходил в этом искусстве — начальство или рядовые добровольцы — сказать трудно»{584}.
Гораздо реже имел место другой, столь же традиционно мужской способ снятия стресса. Как известно, с началом мировой войны в России был введен сухой закон. Временное правительство в марте 1917 года подтвердило запрет на «продажу для питьевого употребления крепких напитков и спиртосодержащих веществ». Однако торговля водкой была самым быстрым способом пополнения пустующей казны. Поэтому уже атаман А.М. Каледин в декабре 1917 года распорядился возобновить на Дону работу винных лавок. Водка продавалась по карточкам из расчета одна бутылка на человека (за каждую бутылку, оплаченную серебром, давалась еще одна, золотом — две){585}.
В Добровольческой армии не существовало никаких запретов на спиртное. Мы уже писали о том, что при случае и под настроение сам Корнилов мог пропустить рюмку-другую. Но массового пьянства, которое через два года станет серьезной проблемой белых режимов, в дни Кубанского похода не было да и быть не могло. Достать алкоголь было делом не простым, а главное — не было этого самого настроения. Приведем эпизод, сохранившийся в воспоминаниях одного из первопоходников: «Какие-то из наших офицеров нашли хорошую машину Зингера, продали ее и выпили, не скандально, тихо, но и это было тяжело»{586}. Пить допьяна в ситуации, когда каждую минуту можно было ждать сигнала тревоги, было бы равнозначно самоубийству.
Главное, что запомнилось большинству участников похода, — это постоянная, непроходящая усталость. «Едва только придешь в отведенную хату, снимешь шинель, и усталый, в одежде, а иногда и прямо в шинели, бросишься на пол, постланный чем-нибудь, и через несколько минут уже спишь крепким сном. Еще темно, чуть свет, а уж нужно вставать»{587}. К этому добавлялось постоянное нервное напряжение. «Каково же настроение? Когда лежишь в цепи под огнем, то обуревает масса желаний. Усталость, так как сражение всегда после перехода; жажда, и если есть снег, то ешь снег; безумно иногда хочется курить, если нечего закурить, то способен под самым сильнейшим огнем побежать за папироской за несколько десятков шагов, что часто и приходилось делать; хочется спать, так как не выспался и встал очень рано, а если и выспался, то все равно хочется спать, так как никогда по-настоящему не выспишься и не отдохнешь; хочется есть — почему, трудно сказать, и, наконец, масса всевозможных желаний и ощущений. И мне кажется, что именно благодаря массе ощущений имеешь возможность взять себя в руки и идти вперед. Животный инстинкт самосохранения есть, но он стушевывается перед массой всевозможных желаний и усилием воли; если же он преобладает, то это трусость или панический страх…»{588}
Не следует, однако, думать, что мрачные настроения доминировали постоянно. Большинство добровольцев были совсем молодыми людьми, а это позволяло легче переживать лишения. Во время отдыха случались и танцы под граммофон. Находилось время для шуток и розыгрышей. Деникин в «Очерках русской смуты» упоминает о том, что в армии ходили разговоры, будто бы Корнилов собирается вести добровольцев аж в Туркестан, в Мервский оазис. Этот абсолютно фантастический слух получил распространение после того, как офицеры-марковцы разыграли своего взводного командира{589}.
Добровольческая армия не имела тыловой базы, все необходимое ей приходилось везти с собой. В результате армия должна была тащить за собой огромный обоз. Во время переходов он растягивался на три версты, а потом даже на все пять. Неповоротливый обоз был серьезной помехой, мешавшей маневренности армии, но отказаться от него было невозможно. Обоз совмещал в себе функции оружейного и провиантского склада, походного лазарета и пристанища для многочисленных беженцев. Кого только не было среди его обитателей! «Были и земские деятели, и члены Думы, и журналисты, и профессора, и учителя гимназий — осколки разбитой русской общественности, а рядом певчий из архиерейского хора, Вольский мещанин, случайно попавший на Дон, чахлый портной из Новочеркасска, отставной генерал, чиновник судебного ведомства, остзейский барон с женою, предводитель дворянства и неизвестного общественного положения подозрительный субъект. Все сброшены в один мешок. Все тянулись по одной дороге, сходились на стоянках, кое-как добывали себе пищу, устраивались и вновь двигались в путь»{590}.