— Ну, так в чем дело? — гневно рявкнул македонец.
— Уже заряжают ружья, — прошептал Пал Чайко, многозначительно подмигивая.
Старик удовлетворенно пригладил бороду.
— Скажи своему хозяину, что здесь присутствует Юрдан Шпачов, воевода из Рударца.
Он произнес это таким тоном, будто по меньшей мере передавал директору цирка привет от короля Великобритании или от индийского магараджи. Но пройдоха Чайко и владыке Англии не отвесил бы более низкого поклона.
— О, сам знаменитый воевода Шпачов! — молвил он с волнением в голосе.
Находчивость хитроумного матроса была немедленно вознаграждена медным грошом. И сразу же за занавесом послышались оглушительные ружейные выстрелы. Загрохотал большой барабан, зазвенели сабли. Все взгляды выжидающе устремились в сторону занавеса.
Грянуло еще несколько залпов, и целая рать турецких солдат стремглав выскочила на арену. В отчаянии побросав оружие, турки с мольбой простерли руки к всаднику, с достоинством выехавшему из-за занавеса под оглушительную барабанную дробь. Его сопровождали македонские повстанцы, которые только что разгромили турецкую армию.
У всадника была длинная белая борода, как у воеводы Шпачова, а из-за пояса точно так же торчали рукоятки кинжалов и револьверов. Повстанцы всем своим видом демонстрировали устрашающую воинственность и богатырскую отвагу. Сжимая в руках оружие, они целеустремленно глядели вперед.
Всадник, которым — как легко догадаться — не мог быть никто иной, кроме господина Барберри, поскольку все главные роли всегда доставались ему, остановился в центре арены и барственным жестом подозвал к себе одного из моливших о пощаде турок.
В пантомимах обычно не разговаривают, но господин Барберри знал, что публике как раз нравится все необычное.
— Эй, братец Нэчо! — крикнул он громовым голосом. — Почему ты предал арцовский отряд?
Нэчо, которого изображал Пал Чайко, бухнувшись на колени, взмолился:
— Пощади, великий воевода! Я не виноват. Всему виной моя жена, коварная Себра. Она вынудила меня пойти на предательство.
Два воина вывели из-за занавеса Себру — в ярком платье, на шее сверкающая золотом цепочка, взор стыдливо потуплен. Зрители сразу узнали в ней уже известную им барышню л’Эстабилье.
— Отвечай, Себра! — обратился к ней «великий воевода». — Кто тебя завербовал?
— Священник Петр и жена Младена Козака.
После этого привели священника Петра и Младена Козака с женой. В пышнобородом пастыре мало кто узнал бы клоуна Густава, зато Громобоя Ивановича невозможно было спутать ни с кем, настолько он выделялся из общей массы своим могучим телосложением.
— А ну-ка расскажи, братец Нэчо, как все произошло!
— В середине прошлого месяца в Кориманове появилась какая-то группа болгар. Я пошел к их главному, отнес творога да масла. И увидел, что это вооруженный отряд. Ну, вечером я взнуздал свою лошадку и поскакал в Дезоро к наместнику великого визиря. Рассказал ему все, что видел, и он дал мне за это пять турецких фунтов…
— Достаточно! — перебил его «воевода». — Остальное мы уже знаем. Наместник наслал на этот отряд турецкое войско. И ты был командиром особой части. Весь отряд до последнего человека уничтожили. Ведь так?
— Так, великий воевода.
— А помнишь ли ты, братец Нэчо, ту клятву, что мы давали прошлой зимой? Бороться за освобождение всех народов. Не быть больше ни сербами, ни болгарами, ни македонцами. Стать единой семьей. А вы нарушили клятву и поэтому все вы приговариваетесь к смертной казни!
И с тем же достоинством, с каким и появился, он ускакал, сопровождаемый свитой. На арене остались только предатели и несколько воинов. Предателям завязали белыми платками глаза, поставили их на колени. Грянул залп — и они повалились на землю.
Ах, какой шквал аплодисментов сразу потряс цирк — аж шатер чуть не обрушился на зрителей! Старый предводитель македонцев неистовствовал от восторга в первом ряду и палил в воздух из пистолета. Весь зрительный зал самозабвенно шумел, бурлил, клокотал в едином порыве воодушевления. Господин Барберри уже несколько раз выезжал на арену и, сняв шапку, раскланивался и жестикулировал, выражая свою признательность публике.
Уже и расстрелянные поднялись с земли и скрылись за занавесом, а зрители все еще не покидали своих мест, продолжая кричать и аплодировать.
Наконец, матрос-униформист объявил во всеуслышание: