В общем, в кино мы прошли. Посмотрели все до самого конца. И вот обратно мы уже не босиком вприпрыжку, а верхом на конях с саблями и карабинами неслись в атаку на Махно по темной Плющихе.
А потом — животы к небу и смотрим на луну. Наверное, на нее так же смотрели буденновцы у ночных костров, наверное, ее свет тихо гладил того, кто упал на траву под копыта коня, и сам Семен Михайлович Буденный говорил ей «спасибо», когда пряталась она в черную тучу и не мешала отряду ехать молча в ночной тишине по широкой украинской степи. Ехать тихо, ехать незримо,
— А что, если собрать много-много катушек с нитками,— вслух мечтает Мишка Жаров,— связать вместе и запустить змей. Долетит до Луны? А?
Лева смеется:
— Такой груз ни один змей не поднимет. Все равно, что к бабочке кирпич привязать.
Мишка тихо посапывает, говорит с надеждой:
— Завтра с отцом потолкуем. Летчик больше тебя знает.
Потихоньку стали засыпать. А я не сплю. Яркое окошко словно подпорка для моих век. Интересно, что сейчас делает Лариска?
Я скатал свой матрац, одеяло, на них подушку, встал на тюк ногами, но все равно ничего не видно: высоко.
Вот если бы на ларек залезть, то, конечно, все окно будет как на ладошке. Но у меня болит пятка. Еще утром мы купались в Москве-реке, и я какой-то стекляшкой порезал пятку. Нонка привязала к ране столетник, сказала «горе мое», пожелала мне в следующий раз сломать голову.
Свет в окошке так и тянет, так и манит к себе. И вдруг по занавеске проплыла Ларискина тень. А рядом с ней очень близко чья-то тень с пышной шевелюрой. Обе тени уплыли в глубину комнаты, промелькнули по занавеске и снова растаяли.
— Танцуют!— словно обожгло меня. Я забыл про свою пятку и вот уже хромаю по крыше ларька.
Теперь уже все видно очень здорово. Ну, конечно, она танцует. И конечно, ее обнимает Гога из дом пять. Вот что значит иметь шевелюру! Вот что значит свой велосипед!
Тихонько слез с крыши ларька. Улегся на спину, смотрю в небо. Никаких звезд. Уползла боль из ноги куда-то повыше живота. Поселилась здесь, ежиком разрослась и колет, колет.
Кто-то большой, темный карабкается к нам на крышу сарая, за ним другой такой же большой, тяжелый. Первый подполз, одеяло лапает. Голосом Бахили:
— Кто здесь?
— Ну, я,— отвечаю.
Лицо приблизил, дыхнул противно:
— Кто?
— Ну я, понятно?
Фигура отшатнулась, зовет шепотом:
— Жиган, греби сюда. Это Алешка-король.
Подполз и Жиган. Я его тоже знаю. Он из дом пять. Любит малышам щелчки давать. Всем говорит, что он есть, рабочий класс и на заводе работает, даже раз хвалился финкой, говорит, в цехе выточил, а сам целый день торчит с гитарой в своем парадном, малышей заманивает разными рассказами и песенками, а потом отбирает у них конфеты, хлеб с повидлом, яблоки. Тут же все съест и опять ребят домой посылает:
— Поди, попроси у мамки хоть сахарку или десять копеек.
Сейчас Жиган плюхнулся со мной рядом, дышит так же противно, коленки задирает, хихикает:
— Ты чего на крышу ларька лазил? А? Может, ларек хочешь ограбить?
Бахиля из темноты уточняет:
— Влюблен он. В Лариску.
Жиган похлопывает себя по животу, мурлычет:
Эй, моряк, эй, моряк, не грусти, Не зови ты на помощь норд-веста. Эта мисс из богатой семьи, Да притом же чужая невеста.
Потом он задумывается, шумно вздыхает:
— Ну вот что, парень. Давай-ка катись отсюда вместе со всем королевством. Я желаю здесь отдыхать с моим лучшим другом, Сережкой Бахилей. Бахиля? Где ты?
— Здесь, здесь,— откуда-то из темноты отвечает Сережка.
— Ну, так две минуты на сборы, и чтоб крыша была чистая,— сплевывает Жиган в темноту.
— Никуда мы не уйдем,— говорю я.
— Ах, не уйдете? Скажите пожалуйста, «они не уйдут». Ну тогда я так устрою, что ни один доктор, даже Бахилин папа, не возьмется вас лечить.
Рядом пробурчал из-под одеяла Женька:
— А я так дам, что потом ни один конструктор не возьмется собирать.
Стало очень тихо. Жиган приподнялся, растерянно спросил:
— Кто это еще?
— Я. Женька Кораблев.
— Какой такой Женька Кораблев?
Из темноты голос Бахили:
— Новенький. В нашем дворе теперь живет.
Жиган помолчал, потом чиркнул спичкой, закурил, посветил в сторону Женьки. Видно только большое толстое одеяло, и далеко из-под него торчат босые Женькины ноги. Я даже удивился: какой Женька длинный. Жиган шепотом спрашивает:
— Сильный он?
— Ведро с водой одной рукой выжимает,— говорю я. И опять тишина. Потом Жиган, кряхтя, встает:
— Бахиля? Подай голос.
— Ага, здесь я.
— Пошли. Нас тут не поняли.
Они сползли на землю. У ворот постояли, пошептались, потом в обнимку вышли на улицу.
Я откидываю с Женьки одеяло, удивляюсь: подушка пустая. Тяну дальше и только теперь вижу Женьку. Он тихонько смеется, объясняет:
— Я как услышал ваш разговор, сразу скользнул вниз и ноги высунул. Пусть думают, что здесь большой человек лежит. Сам — каркас, а из одеяла получилась скульптура. Хочешь, получится медведь? Вот смотри.
Женька барахтается под одеялом, глухо спрашивает:
— Похоже? Ну, похоже?
Какой там еще медведь, если погас свет в Ларискином окне.
— А теперь крокодил будет,— обещает Женька.— Смотри.
А мне не смотрится. До крокодилов ли сейчас, если Гога из дом пять танцевал с Лариской.
— Давай спать,— устало говорит Женька. Отвернулся и замолк. А мне не спится. Вспоминаю, как в первый раз я приметил Лариску. Вообще-то я ее знал давно. Часто мы принимали ее в свою компанию. Играли в пряталки, в казаки-разбойники. И все было ничего. А однажды…
Как-то во дворе мы играли в снежки. Это только так у взрослых безобидно называется «играли в снежки», а в самом деле все было как на Чудском озере при Ледовом побоище. Правда, ни лошадей, ни убитых у нас не было, но зато крика и гвалта — как в настоящем бою.
Это если глядеть со стороны, то лошадей не было, а в самом деле лошади были, мы их пришпоривали, за них даже ржали и цокали подковами. (Правда, в калошах это не совсем удобно.)
И вдруг боевой конь боком вынес меня на середину двора. Он ржал, вставал на дыбы и отчаянно вертелся.
Противник, пискнув, разбежался. И только одна девчонка с белыми косами, в пушистой шапочке, похожей на голубой одуванчик, прислонилась к водосточной трубе и тихо гладит мокрой варежкой снежок. На разгоряченного коня и даже на всадника — никакого внимания.
— Руки вверх!— закричали мы вместе с лошадью. Голубой одуванчик дует на свой снежок, трогает его языком и смеется.
Конь подо Мной вдруг заскучал, стал смирным, а потом вообще испарился.
— Подумаешь, косы выпустила,— сказал я.
— Да, выпустила. А тебе что?
— Ладно уж, сдавайся,— предложил я.— Считаю до трех. Раз… Два… Два с половиной… Два и три четверти…
— Три!— засмеялась она.— Ну, и что дальше?
— А ничего,— ковырнул я снег ногой,— можешь и не сдаваться. Подумаешь…
— А если я сдамся,— смеется она и делает шаг вперед.— Тогда что? Ну?
Я потоптался, махнул рукой:
— Нет уж, лучше не надо. Живи.
И я ушел. Ушел с поля боя без коня, без меча, без кольчуги. Так проходят по двору все мальчишки, когда их с ремнем посылают за хлебом.
Это было давно. Еще в прошлую зиму. А вот сейчас тот самый голубой одуванчик, что лизал снежок, уже танцует. Надо же! Да ведь с кем? С Гогой из дом пять.
Значит, все кончено. Что «все», я еще толком не знаю. Но надо обязательно так сделать, чтобы больше никогда не думать о Лариске и навсегда перечеркнуть это окно на фасаде ее дома.
Сейчас я нарочно заставил себя думать о Лидочке Кудрявцевой. Мы прозвали ее Рыжиком. С Лидочкой нельзя играть в пряталки и в другие игры, где нужна тишина. Она очень смешливая и всегда хохочет на весь двор.