— Кто тут самый старший?— слышу я срывающийся голос девочки. Это Лидочка Рыжик. Выбила локтем у милиционера Медведева газету, шагнула к барьеру и сразу к дежурному:
— Задержите вот этих двоих!— показывает она на Бахилю с Жиганом.— Я все из окна видела. Вы ему подсунули под матрац конфеты. Вы! Вы!
Жиган за Бахилю скользнул, божится:
— Это все неправда, товарищ начальник. Врет она. Брешет, рыжая.
Милиционер Медведев встал со стула, кобуру поправил, загородил двери.
— Когда это было?— строго спрашивает дежурный.
— Рано-рано утром,— торопится Рыжик.— Я из окна, с кухни на Алешку смотрела. Он еще спал, а я на него смотрела. Вижу эти двое по крыше крадутся, а потом из-за пазухи что-то вынули, ему под матрац запихали. Что, неправда?— кричит Лидочка на Жигана.— Я думала, может, шутку какую решили сделать, а сейчас во дворе все узнала.
— Бред у ней,— шевелит губами Бахиля.— Это бывает в медицине. Спросите хоть у моего отца.
— У меня бред?— кричит Лидочка.— Товарищ начальник, вот вам пионерский салют. Все правда. Сама видела. Вот вам даже честное ленинское!
Дежурный резко встает, кивает на Бахилю с Жиганом:
— Товарищ Медведев, этих двоих в камеру!
— Алешка, ну Алешка же,— тормошит меня Нонка,— ой, какой ты молодец!— Она целует Лидочку, меня, дядю Карасева.
Все понемножку успокоилось. Дежурный фуражкой обмахивается, раздумчиво спрашивает Лидочку:
— Ты что же, рыженькая, подозревала кого, что рано-рано в окно смотрела?
Лидочка мнется, пол рассматривает:
— Нет, это я так просто. Вот на него смотрела,— кивает она, не глядя в мою сторону.
— Зачем?
— Ну… просто так.
— Все по той же причине,— улыбается Нонка.
— А-а-а,— тянет дежурный.— Понятно. Товарищ Карасев, ну и участочек вам достался. Одни любят смотреть с крыши в окна, другие из окон на крышу. Голова пойдет кругом.
И опять мы сидим на нашей скамейке. В центре доски лупой выжжено: «Это место мое. Кто сядет, тому смерть. Бахиля». Сейчас на этом месте чинно восседает Рыжик. После недавней истории в милиции мы дружно приняли Лидочку в свою компанию.
Лидочку словно подменили. Она уже не хохочет на весь двор, и даже когда маленький Славик показывает ей один палец, Лидочка только хмурится, грозит:
— Вот я тебе!
О чем бы мы ни говорили, будь то о линкорах, самолетах, о кино или пограничниках, Лидочка поднимает рыжие бровки, просит:
— Ну-ка, поподробнее. Это мировецки.
Лариска открыла окно, всем сделала знак рукой: «Привет!» Уселась с гитарой, украшенной синим бантом, на подоконнике, побренчала, побренчала, настроилась, и вдруг полились сверху на наш двор, перечерченный крест-накрест веревками с мокрым бельем, слова неслыханной песни про три эсминца.
Их было три: один, второй и третий,
И шли они в кильватер без огней,
Лишь волком выл в снастях суровых ветер,
А ночь была из всех ночей темней.
Тихо, вкрадчиво рассказывают струны гитары о том, как в далекую тревожную осень девятнадцатого года тихо, без огней вышли из Кронштадта в балтийские воды три патрульных эсминца «Гавриил», «Константин» и «Свобода». Они вышли на защиту молодой Советской республики. Паек — одна тарань, негодное топливо, рваные, истертые на сухопутных фронтах бушлаты, и горячая, страстная вера в революцию, в Ленина. Корабли шли с неполным составом команд; многие буйные матросские головы были сложены на Дону, в Поволжье.
На носу эсминцев стояли по два матроса — впередсмотрящие. Стояли, подняв от брызг воротники бушлатов, напряженно прищурившись в темноту. В карманах, в крошках махорки — пайка хлеба, должен бы быть и сахар, да отдан тонконогой кронштадтской детворе. Застыли у пушек молчаливые комендоры, истомились уши: ждут команду «огонь!».
А потом случилось страшное. В Кронштадт принесли чайки жуткую весть о гибели трех эсминцев.
Лариса поет очень тихо, словно для себя одной, на нашу скамейку даже не посмотрит. Зато мы все задрали головы, не шелохнемся.
Налей, браток, рассказывать нет мочи,
Про смерть людей, про краснофлотский стон…
И вдруг синий бант на гитаре развязался и медленно стал планировать в нашу сторону. Песня оборвалась. Я вскочил, поймал ленту, скатал туго, забросил обратно в окно. Лариса ловко ее поймала, приветливо улыбнулась.
Смотреть противно,— это говорит Лидочка, встает и ныряет под веревки с бельем. Я хочу ее вернуть, но слова этой волшебной песни удерживают меня на скамейке.
Опустевшее на скамейке место с Бахилиной надписью смело занял Славик. Бояться ему нечего: Бахилю вот уже который день мы не видим во дворе. Одни говорят, что его посадили, другие — что его держит отец взаперти. А мне кажется, что ему просто стыдно выходить во двор, встречаться с ребятами.
— Исполни еще что-нибудь, Ларисочка,— упрашивает Лариску Гога из дом пять. Губы у него сердечком, от прически несет чем-то сладким, руку к груди прижимает. Она ему сверху зубы показывает, косой играет.
— Смотреть противно,— говорю я и ныряю под веревки с бельем.
В дальнем углу двора сидят в песке малыши. Около них какая-то девушка в белой блузке, нагнулась, о чем-то расспрашивает. Малыши как по команде пальцами на меня показывают.
— Ты Алеша Грибков?— щурится девушка.
— Я.
Она протягивает ладонь, крепко, весело встряхивает мне руку:
— Будем знакомы. Наташа Ромашева из райкома комсомола. Где все ваши ребята?
Мы ныряем под веревки и предстаем перед нашей компанией. Славик сползает со скамейки, уступает гостье место.
Фу, какая глупость,— читает Наташа Бахилину надпись.— Надеюсь, мне смерть не грозит.
Все уселись. Ждем. Интересно, откуда в райкоме знают МОЮ фамилию? Не удержался, спросил. Наташа рассказала, как в райком заходил наш участковый дядя Карасев и очень просил помочь ребятам заняться интересным делом. Каникулы только начались. Ребят во дворе много. Бывают случаи хулиганства, а вот недавно даже воровство. Ограбили кондитерскую палатку.
— Вот я и пришла с вами познакомиться,— улыбается Наташа.— Ну, кто что умеет делать?
Мы помалкиваем. Уж слишком все неожиданно.
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось…
Несется из Ларискиного окна. Наташа прислушивается, щурится, определяет:
— Ни слуха, ни голоса. Писк какой-то.
Мне почему-то сейчас приятно слышать эти слова, а Го-га из дом пять кричит:
— Ларисочка, погромче.
В этот час ты призналась,
Что нет любви… —
старается Лариска.
— Кошмар какой-то,— ежится Наташа,— и часто так бывает?
— А вас никто слушать не заставляет,— косится Гога из дом пять.— Мы вас не звали.
Наташа внимательно посмотрела на Гогу, словно запоминала, промолчала.
Расстаемся, я не стану злиться,
Виноваты в этом ты и я,—
надрывается Лариска.
— У ней другие песни хорошо получаются, про трех эсминцев,— тихо говорю я.
Оказалось, что Наташа эту песню не знает, и мы рассказываем ей про «Гавриила», «Константина» и «Свободу», про то, как, защищая революцию, они подорвались на вражеских минах.
— Стоящая песня,— серьезно говорит Наташа. Она задумывается, по-мальчишески теребит на затылке короткие волосы и вдруг хлопает в ладоши:— Чудесно! Давайте организуем морской хор. Разучим еще несколько морских песен и выступим в нашем районе в разных дворах.
— Вот еще есть хорошая песня про крейсер «Варяг»,— перебивает Наташу Лева,— у меня все слова записаны.
— «Раскинулось море широко»,— предлагает Женька.— Про кочегара, знаете, я такую скульптуру леплю. Сидит, сгорбившись, усталый матрос на палубе и понуро смотрит далеко-далеко вдаль. И назову ее «Товарищ, мы едем далеко…»