— Не опоздаем?— осторожно спрашивает она.
— Ну, зачем же так рано? Там душно. И опять я чувствую, что ей весело.
Мы вошли в кинотеатр как раз со звонком. Люди гуськом, не спеша проходили в темный зал. Некоторые ели мороженое. И тут я не выдержал:
— На билеты, садись, а я сейчас.
Она сочувственно взглянула, смутилась. Я не знаю, что она подумала. Мне было некогда. Вот и буфет.
— Дайте шоколад!
— Вам какой?
— Самый дорогой!
Я с трудом пробираюсь меж чьих-то колен. Усаживаюсь рядом с ней, глупо спрашиваю:
— Еще не начали?
— А разве ты не видишь?
Гаснет свет. Показывают киножурнал. Где-то, что-то, кто-то строит. Мне не до журнала. В кармане плитка шоколада— что с ней делать дальше?
Кончился журнал, начался фильм. Шоколад в кармане мякнет, гнется. Наконец я решился. Тихонько достал плитку. Сам смотрю на экран, ощупью нахожу ее руку. Чувствую — берет, тянет плитку к себе. Ух! Взяла! Шуршит оберткой. И вдруг она находит мою руку. Я даже ничего не успел подумать, а у меня в руке половина плитки. Краешком глаза посмотрел, вижу — ест. А сам есть не решился. Так и держал шоколад, пока он не растаял, а потом тихонько бросил на пол.
И чего я вдруг стал ее стесняться? Ведь это же Лидочка, ну, Рыжик, девчонка с нашего двора.
Вспыхнул свет. Мы выходим на улицу. И опять между нами может пройти третий. Так и дошли до ее парадного. Она заторопилась, пожала мне руку и убежала по лестнице, мелькая белыми тапочками.
На другой день Женька спросил:
— Ну как? Поцеловались хоть?
— Еще как! Да и не один раз. Женька вздохнул:
— Завидую. Смелый ты.
…Так мы гуляли по Арбату и день, и еще день, и еще много дней. Я уже не брал Женьку в будку телефона-автомата. Да и зачем, когда теперь мы уже с ней ходили, почти касаясь плечом друг друга.
22 июня 1941 года черные тарелки репродукторов выплеснули страшное слово: война!
Последний совет в киностудии.
— Пленку зарыть,— говорит Лева.— Москву бомбить могут. И еще сверху железом.
— Я знаю, где есть железо,— говорит Славик.
— Билеты комсомольские в клеенку,— говорю я. Нонка со стола клеенку притащила, режет. Дядя Ваня рядом, суетится:
— Главное — лопатка. Зарылся, и все, Прасковья Григорьевна.
Мама крестит нас.
— Прасковья Григорьевна, война— это все просто,— путается в костылях Иван Иванович.
— Знаете, главное — лопатка… Нас тормошит, объясняет:
— И винтовка… Наша трехлинейка не откажет… Песчинки попадут — бей сапогом! Опять стреляет!
…Мы уходим на войну. Наш комсомольский батальон, в касках, с винтовками в руках, выстроился перед маршем на фронт. Хмурый ротный делает перекличку, мы отвечаем четко, по-военному. Я вижу на тротуаре среди многих женщин маму, сестру и Лидочку. Она пришла в том самом платье, в котором смотрела «Музыкальную историю», в котором сдавала экзамены в школе. Я слышал от нее, что это платье счастливое.
— Смирно!— кричит ротный. И вдруг она бежит ко мне, обнимает за шею и целует. До чего же неудобно целоваться в каске! Да еще в первый раз. Ротный отвел взгляд в сторону. Что он сделает? Ведь она не солдат, а я ни при чем.
Батальон под оркестр двинулся по Арбату. Меня толкает Женька:
— Что же ты смутился?
— Понимаешь, ведь это в первый раз. Женька хмурится, косится:
— Эх ты, а говорил, что было не один раз.
— Давай, Женя, споем. А ну!
Дальневосточная, опора прочная,
Союз растет, растет непобедим…
За шинель трогают. Это опять Женька.
— Спишь?
— Нет…
— Пора,— шепчет Женька,— светает. Мы осторожно начинаем отползать.
В окопе нас встречают радостно: у всех консервированная тушенка, хлеб, вобла и сахар.
Уже штыками проткнули консервные банки, ломтями буханки ломают.
— Сейчас не ешьте,— просит Григорий Иванович,— пойдем в атаку. В набитый живот ранят — смерть.
Кто слушает, а кто уже ест. И вот он сигнал: «В атаку!»
Мы бежим все рядом. Хотя и кричит, ругается политрук, чтобы мы разъединились, рассредоточились, а мы все-таки рядом. Григорий Иванович, Женька, Пончик и я. Все вместе, все жмемся к нашему политруку.
Грузно, тяжело падает Григорий Иванович. Закрутился по земле, подвернулся на спину, лицо руками прячет. Каска слетела, пальцы в крови. Мы с Женькой плюхаемся рядом. Тут же Пончик. Рвет зубами санитарный пакет, нам тянет.
Сама по себе захлебнулась атака. Тихо стало. Григорию Ивановичу бинты на лицо наложили, лежим, тихонько окапываемся. Пули над головой воздух растягивают. Одним им не справиться, и вот уже с визгом сверлят мины все тот же накаленный свинцом воздух.
Медленно, по одному мы отползаем назад к окопам. Женька волочит каску и скатку Григория Ивановича, я — его винтовку. Сам политрук ползет, отталкиваясь одной рукой, другой — придерживает красные бинты на лице. Ему помогает Пончик.
Мы ползем по той самой траве, которую только что топтали сапогами. Как много крутом следов ног и как мало сейчас ползущих. Наверное, многим из батальона уже никогда не ходить, не лежать, не нюхать запахов этой травы.
Мы сваливаемся в окоп. Кто-то достал Григорию Ивановичу воду. Чуть отпил, фляжку нам отдал.
Вдруг загудел и смолк телефон. Я алёкаю, а трубка молчит.
Мы с Женькой опять перевязываем лицо Григория Ивановича. Телефон снова гудит.
— Послушайте! Кто там близко?— плюется кровью политрук.
— Сними трубку, Алешка,— просит Женька.
В трубке громкий, на весь окоп, командный голос:
— Говорит «Крапива». Кто у аппарата?
— Боец Грибков.
— Передайте трубку «Ромашке».
— Убита «Ромашка»,— глухо сквозь бинты подсказывает Григорий Иванович.
— «Ромашка» убита,— повторяю я в трубку.
— Подзовите к аппарату «Фиалку»,— нервничает «Крапива».
— «Фиалка» ранена,— говорит политрук.
— Ранена «Фиалка»,— говорю я.
— Черт возьми, так кого-нибудь из командиров!— кричит трубка. Мне кажется, что голос нашего генерала.
Григорий Иванович подползает к аппарату, тянет трубку морщась, приложил ее к бинтам:
— У аппарата политрук Бритов.
— Говорит «Крапива»,— слышим мы.— Немедленно возобновить атаку! Вас слева поддержит «Мимоза». Выбить противника!
— Трудно, товарищ «Крапива»,— сквозь бинты шевелит губами наш политрук.— Большие потери…
— Вы барышня или военный человек?— гремит трубка.— Как отвечаете? Немедленно начать атаку! За невыполнение приказа расстреляю перед строем!
— Не расстрелять вам меня перед строем,— говорит Григорий Иванович.
В трубке пауза. И уже удивленный спокойный голос:
— Почему?
— У меня строя нет… Опять долгая пауза.
— Послушайте, как вас зовут?
— Политрук Бритов.
— Я спрашиваю имя-отчество.
— Григорий Иванович.
В трубке помолчали. Потом опять голос:
— Григорий Иванович, я прошу вас, дорогой человек, атаковать противника.
Григорий Иванович нас всех оглядывает, молча тянется к своей винтовке.
— Есть, товарищ генерал! Атаковать противника!
— Спасибо,— слышим мы голос в трубке.
И опять слева от нас нарастает красноармейское «ура!». Мы вылезаем на бруствер.
— За Родину товарищи!— командует чей-то юношеский высокий голос.
— За Родину! Мать твою в бога так!— дико кричит сержант Березко.
— За нашу Советскую Родину!— бежим мы рядом с Женькой.
На следующий день знакомый связист рассказал нам, что он слышал по радио сводку Совинформбюро, в которой сообщалось, что на Западном фронте наши войска штурмом овладели деревней Федоровкой.
ЕЛЬНЯ НАША, СОВЕТСКАЯ