Еще вчера мы назывались бойцами, а сегодня непривычным словом — раненые. Ни бойцов, ни сержантов, ни лейтенантов. Раненые, и все. И только одного человека в нашем вагоне санитары, медсестры и врачи называют майором.
Мне его не видно. Мы лежим вдоль стенки вагона. Носилки с майором сзади меня. Если он захочет, то может тронуть ногами мою голову. Но он не хочет. Сейчас я слышу его голос, а минувшей ночью он, задыхаясь, протяжно и глухо стонал. Наверно, уткнулся в подушку.
— Больно, товарищ майор?— спросил я.
— Больно,— ответил он и примолк до утра.
Утром нам делают перевязки. И сразу вагон наполняется тошнотворными запахами, стонами и крепким солдатским словцом.
Мне видно, как краснеют смущенные лица молоденьких медсестер: война еще только началась. Вчерашние десятиклассницы не успели привыкнуть к словам, которых никак не вставишь в школьные сочинения, описывая тургеневских героев.
Они очень беспомощны эти девчата. Они просто не знают, как и чем нам помочь. Раненые на них ругаются, врачи нервно покрикивают. Одна из них, Зоя, высокая, угловатая, в отличие от других, без марлевой косынки на голове. У ней на затылке тугой жгут красивых черных кос. Когда на перевязке кому-либо из раненых невмоготу, она тихо уговаривает:
— Возьмите меня за волосы… Тяните… Не бойтесь… Я не буду кричать. Больно, а я все равно не буду. Ну, скручивайте сильнее.
Боец нащупывал пальцами косы, тихонько перебирал их, замолкал.
Сейчас я вижу, как Зоя склонилась над раненым, которого, если чуть сползти, можно коснуться пальцами ног до головы. Но сползти нельзя. Я могу только смотреть в белый потолок, немного в окно и прямо перед собой. Муху, прогуливавшуюся на моем лбу, я могу согнать только дуя, выпятив нижнюю губу. Но она не улетает. Сильнее дунуть не могу: у меня тяжелое ранение в грудь,
— Гадюка,— решаю я,— доползи до губ, тогда я тебе как дуну…
Сейчас моя очередь на перевязку. Рядом Зоя. Смотрит вопросительно сквозь мокрые ресницы, хочет дунуть мне на лоб, где опять гуляет муха, и не может. Никак не складываются у нее губы. Дрожат, и все.
Надо мной очки. За очками глаза. Они строго спрашивают:
— Как спалось?
Начинается перевязка. Прыгает белый потолок вагона…
Потом очки улыбаются:
— Ну, вот и все.
Сейчас все перешли к майору.
— Как спалось?— слышу я.
— Хорошо, доктор.
— Неправда. Плохо он спал,— говорю я.
— Сержант! Отставить разговоры!— сердится майор. Помолчал, спокойно добавил: — Ну, начинайте.
Я ничего не вижу. Что с ним делают, я не знаю. Только слышно деловое, короткое:
— Тампон… Еще тампон… И вдруг тихий голос майора:
— Давай, Зоя, косы заплету. Всю разлохматили. У меня в Барнауле дочка…. Такая же… хотя маленькая. Только косы с бантиками. Я умею заплетать. В школу ей заплетал. Ну, все, доктор?
Наш состав сильно дергает. Застонали раненые. И опять голос майора:
— Пошлите комиссара к машинисту паровоза. Разъясните товарищу — нельзя дергать. Тут раненые.
Опять замолчал. Слышны команды доктора:
— Тампон… Еще тампон. Зоя, спрячьте волосы под косынку. Где это вас так, товарищ майор?
Майор не отвечает, чуть охнул, тихо срывающимся голосом просит:
— Не заговаривайте зубы, доктор. Я не маленький. Кончайте скорее.
Кажется, доктор обиделся.
— Никто вам зубов не заговаривает. Лежите спокойно, скоро все.
Опять тишина. Только стук колес да кто-то в глубине вагона тоскливо, тягуче просит пить.
— Под Ельней, доктор,— примирительно говорит майор,— Под Ельней. Может, слышали?
— Мы по радио слышали,— говорит Зоя.— Восемь немецких дивизий разгромили. Знаете, как мы все обрадовались…
— Тампон,— приказывает доктор и успокаивающе, как мне кажется, заученно говорит:— До свадьбы заживет. Бинты!
Бряцают брошенные в железный сосуд железные инструменты. Кто-то громко облегченно вздыхает, может, майор, а может, и доктор.
— Значит, вы их остановили в районе Дорогобуж — Ярцево — Ельня.
Это голос доктора.
— Пока здесь, доктор,— тихо, словно извиняясь, говорит майор.
— Ну что ж, ну что ж,— бормочет доктор.— Очень хорошо. Очень хорошо. А вы знаете, у меня весь поезд с раненными под Ельней.
— Жарко там было,— словно сквозь сон говорит майор.
— Да, да, я все понимаю,— поспешно соглашается доктор.— Я все понимаю. Скажите, вам там не встречалась фамилия Богданов. Лейтенант Богданов?
Майор молчит.
— Ну, ну, отдыхайте. Можно приоткрыть окно. Зоя, пожалуйста! .
И опять медленно вдоль вагона движутся звуки падающих железных инструментов в железные сосуды, четкие сухие команды доктора и в конце перевязок неизменное: «До свадьбы заживет» и «Скажите, вам там не встречалась фамилия Богданов? Лейтенант Богданов?»
Перевязки окончены. Поезд с притихшими ранеными идет в глубокий тыл. Кажется, нас везут на Урал.
Мерно постукивают колеса, осторожно обносят едой и кормят нас с ложечки терпеливые сестры.
— Тебя как зовут, сержант?— слышу я голос майора.
— Алеша. .
Помолчали.
— Какой ты?— опять спрашивает майор.— Мне же не видно.
— Не знаю,— говорю я,— какой-то есть. А вы какой?
— Я?— переспрашивает он и надолго умолкает.
Мне слышно, как он тяжело вздыхает, потом просит Зою дать напиться и, наконец, как будто сам себе объявляет:
— Теперь уж не такой..,
— Все мы теперь не такие,— это угрюмо говорит, закашлявшись дымом махорки, боец в грязной, замызганной пилотке со следами отколотой звездочки. Он сидит внизу, сбоку от меня, и жадно курит. Мне видна его нелепо растопыренная на голове пилотка. В ней иголка с белой ниткой и аккуратные четвертушки газетной бумага на курево. У него на перевязи рука. На весь наш вагон только он один ходячий. Так и прогуливается в нижней рубахе и кальсонах.
— Все мы теперь не такие,— уже зло повторяет он и пускает дым к потолку.
Сзади закашлялся майор.
— Товарищ, прекратите курить.— Это голос сестры Зои.— Пройдите в тамбур.
— Ладно. Пусть сидит,— примирительно говорит майор.— А каким же вы были раньше?— спрашивает он.
Боец поднял голову. Сейчас мне видно, как он часто моргает короткими рыжими ресницами, осторожно щупает майора точками глаз.
— Вы комиссар?
— Нет, комбат.
Точки глаз заходили по сторонам, потом успокоились, спрятались за короткими ресницами.
— Раньше я всему верил.
Мне видно, как он здоровой рукой нащупывает в пилотке листок на самокрутку и опять пытливо осторожно смотрит на майора.
Майор молчит.
— Что же вы молчите, товарищ комбат? Или я не так что сказал?— уже извинительным, заискивающим голосом спрашивает боец.
— Ну, что думал, то и сказал,— вздыхает майор.— А почему боишься?
Боец легонько поглаживает забинтованную руку, хмыкает:
— Это я нынче смелый. И то потому, что ранили. Разозлился.
— На кого?
— Да на всех.
— И на меня?
Боец крутит головой, смеется:
— Не, вы тоже раненый. .
— Ну так чего же ты хочешь?
Самокрутка упрямо дымит, а слов все нету. Молчит боец. Поезд стрелки считает. Паровозный дым ползет по телеграфным проводам. С оглушительным ревом проносится встречный состав. Мелькают крытые брезентом орудия, танки и опять спокойные, медлительные желтые поля, далекие в зелени черные деревеньки.
— Я хочу вот что,— вдруг ясным звучным голосом говорит боец.— Чтобы кто-либо пограмотнее написал всю правду про наши сражения и послать в Москву, самому.
— Он все знает, он тоже ранен,— тихо говорит майор. И вдруг со всех полок встревоженные голоса:
— Кто ранен?
— Да вы что? Когда? Куда?
— На фронте? При бомбежке?
— Почему нам не говорят?