— Говорите, товарищ майор.
Комбат снова просит пить. Я слышу, как он долго чмокает. В нетерпеливом ожидании свесились с носилок головы.
— Куда он ранен, товарищ комбат?
Голос майора тихий, дрожащий:
— В душу, хлопцы. Поверили немцам… Договор заключили о ненападении и вот вам, пожалуйста, ночью в четыре часа утра началось…
— Лежите спокойно, товарищ майор.— просит Зоя,— усните.
Кто-то облегченно говорит:
— А я уж подумал и вправду ранило.
Ему охотно, даже обрадованно отвечают:
— В душу, брат, это посильнее, чем тебе вот пониже спины.
— Товарищ комбат, а когда отступать кончим?
— Когда?— задумывается майор.— Когда всю нашу злость соберем в кулак и на фашистов ее, на фашистов, а не вообще на всех.
В вагоне тихо. Опять хорошо слышно, как постукивают на стыках колеса, трутся, о чем-то шепчутся буфера вагонов, тихонько с холодным градусником кто-то лезет ко мне под рубашку. Сквозь дрему процеживает уши чей-то голос:
— …Деревню спалил, а детишек из пулемета. Мы ворвались в деревню. Лежит у колодца девочка, видно, куклой прикрывалась. Вся кукла в пулевых дырках. Ну, мы рванулись дальше. Нагнали их отряд и в рукопашную. Что там было, не помню.
…Поезд дергается. Все чаще, гуще перестук колес на стрелках. Подходим к какой-то большой станции. Боец, раненный в руку, встает, аккуратно готовит подол рубахи, смеется, торопится к выходу:
— Начнем принимать гостинцы.
На каждой большой станции нас встречают делегации с цветами, подарками. Война еще только началась. Здесь, в глубоком тылу, мы первые раненые. Пожилые люди смотрят на нас с неописуемой жалостью, мальчишки — с немым благоговением, а взрослые парни — со стыдливой почтительностью, даже с робостью. А девчата, те штурмом проникают прямо в вагон и опрометью целуют всех подряд. И ничто их не остановит: ни грозный окрик врача, ни растопыренные руки наших сестер. Я за всю жизнь не получил столько искренних жарких поцелуев, сколько за этот путь от Вязьмы до Волги. А впереди у нас еще Урал.
В окна наперебой тянутся женщины, у них на глазах слезы испуга и радости вместе. Они выкрикивают фамилии родных, близких, но еще не было случая, чтобы кто-то откликнулся из нашего вагона. Еще не было случая, чтобы кто-то сказал, что такого-то он встречал, знает. Велика Россия. Велик и ее фронт.
— Майора Уткина нет здесь?— слышим мы в окно женский голос.
— Здесь! Здесь я!.— вдруг кричит наш комбат.— Сюда, сюда к окну!
— Здесь! Здесь он!— оживился весь наш вагон.— Давай ее к тому окну!
Сразу стало тихо за окнами. Мне видно, как толпа расступается, пропускает к вагону молодую женщину, она натыкается .на людей, смотрит в наше окно расширенными глазами, губы ее застыли в ожидающей, как будто виноватой улыбке, гребень сполз с волос. Она ничего не замечает и только гладит ладонями оконное стекло.
— Не сюда!— кричат ей из вагона и с платформы.— Следующее окно! .
Следующее окно майора. Я слышу долгую, колющую тишину. Потом мне видно, как женщину бережно уводит под руку высокий седой старик в полотняном мятом костюме. Он, наклонившись, что-то говорит ей, а она потухшим, потерянным взглядом рассеянно скользит вдоль окон нашего состава. Этот взгляд ни на чем не останавливается, ни за что не цепляется, наверное, он просто уходит в конец состава, где сужаются и постепенно исчезают рельсы, которые приведут еще не один состав на эту платформу. И не один майор Уткин прибудет сюда в санитарном поезде, и не одно извещение доставят почтовые вагоны.
Медленно, осторожно поплыла за окном назад толпа. Мы лежим засыпанные цветами, словно покойники. Одна только разница, что покойники не едят и не курят.
Бойцы предупредительно угощают комбата шоколадом, печеньем. Я слышу его голос. Он будто бы извиняется сам перед собой, бормочет:
— Мало ли Уткиных на свете… И что это я? Тоже мне Леонардо да Винчи… Расстроил только женщину.
Он долго шелестит хрустящей оберткой.
— Алеша,— спрашивает комбат,— а твоя какая фамилия?
— Грибков,— говорю я.
— Да, Грибковых тоже многовато,— успокаиваясь, подытоживает он.— А сколько лет?
— Восемнадцать исполнилось.
— Тебя где ранило?
— Тоже под Ельней.
— Какой дивизии?
— Сотая. Генерала Русланова.
— Значит, я был ваш сосед слева. Покажись-ка, Какой ты? Может, где и встречались.
— Я не могу повернуться.
— Ну так сейчас перископ придумаем,— смеется он.— Зоя, сестра Зоя, поставьте-ка перед Алешей свое зеркальце, а я скомандую, как наводить.
В зеркальце все прыгает. Стены, потолок, длинный ряд носилок сзади меня и вдруг совсем близко худое, заросшее и очень белое лицо в очках.
— Это вы?.
— Я,— отвечают мне губы.— А это ты? Совсем мальчишка.
Рядом с его подушкой командирская фуражка. В ней какие-то документы, письма, торчит рукоятка пистолета.
— Пистолет не отобрали?
— Нет, он именной. Не дал,— улыбается майор.
— А куда вас ранило?
Майор молчит. И очень тихо в вагоне. Зеркальце в руках сестры поднимается выше. Я вижу худые руки поверх одеяла., В пальцах крошится печенье.
— Круче зеркало — прошу я сестру. Зеркальце в ее руках дрожит, и вдруг я все понял: там, где должны быть ноги,— плоское одеяло.
Зеркальце шлепается на подушку, торопливо вдоль носилок пробирается к тамбуру сестра Зоя.
— Мальчишка,— уже сердито кричит майор,— пацан! Для осколков, что ли, мы вас растили? Тебе-то чего там надо было? Без вас бы обошлись.— Он закашлялся.— Добровольцы сопливые!
— Мне обидно.
— А чего же вы без нас драпанули от самой границы?
Чей-то рассудительный, примиряющий голос:
— Не драпанули, а изматывали силы противника. Так, товарищ майор?
— Долго вы там изматывали да наматывали,— злюсь я,— пока наш добровольческий комсомольский батальон не помог вам взять Ельню.
— Какой герой, скажете на милость,— усмехается боец, с рыжими ресницами. Он нащупывает в пилотке листок для курева.— Какой герой! Козьма Прутков! Один такой чуть меня не застрелил.
Он встает, у кого-то прикуривает, потолок дымом полирует, оглядывает носилки с ранеными. Головы свесились, готовы слушать.
— Значит, так было. У нас на отделение один ручной пулемет. А к нему три коробки с дисками. Мы отступаем. Винтовку еле несу, а тут подбегает один такой,— он кивает на. меня.— «Приказываю,— орет,— нести эту коробку!» А в той железяке три диска с патронами. А на кой ляд нести, когда все бегут? Майоры и те на ходу с петлиц свои шпалы срывают.— Он машинально трогает пилотку в том месте, где след от звездочки, продолжает: — «Приказываю,— орет,— тащи диски!» Я ему встречь говорю: у нас, мол, десять человек. Чего же на одного все валить! Бросай все и спасайся. А он за пистолет, орет, словно резаный: «Все по очереди несут, а я вот еще пулемет на себе тяну. Тащи, предатель, или застрелю!»
Дурак дураком. Дай в руки одному такому заряженный пистолет, так сто умных под кровать залезут. Взял я коробку, несу. А впереди гладкое место, как дедушкина плешь, сквозь простреливается. Думаю, не проползти мне с коробкой— тяжелая. Хана будет и мне и коробке. А еще утром нам акурат приказ Сталина зачитывали: мол, отступая, ничего врагу не оставлять. Я эту коробку у сосны песком присыпаю, а он тут как тут со своим пистолетом. «Предатель!»— орет. И пистолетом мне ухо сверлит. Аж палец на спуске побелел.
Я ему встречь объясняю: мол, когда будем наступать, я эту коробку найду, место, мол, запомнил. А он пулемет с плеча. Плюхается рядом, сошки растопырил. «Подавай,— орет,— диски! Сейчас и начнем с тобой наступать. Я за первый номер, ты — второй». Сунул я ему диск, он заряжает, а кругом все как есть бегут, спасаются, А тут и немец показался. Дал он очередь и орет: «За Зину, за маму!» Словно тронулся, Я от него ползком. Думаю, не погибать же сейчас из-за его девки и старухи всей Красной Армии.
Кое-кто в вагоне смеется. Рассказчик замолчал, приободренный, огляделся, закончил мысль: