Так и сейчас в лесу. Поступила одна поправка. Григорий Иванович предлагает заменить слово «выбить» словом «уничтожить».
Мы дружно поддерживаем нашего политрука, и я в темноте осторожно пробую плавность хода затвора своей винтовки: все-таки «уничтожить», это не то, что «выбить».
Собрание окончилось. Бойцы расползаются по окопам. Командиры уточняют задания. Мы пополняем боезапасы. Григорий Иванович, Женька, Пончик и я улеглись около сосны. Очень тонки стенки этой палатки. А укройся с головой, и ты уже в другом мире. Под палаткой уютный свет карманного фонарика и карта-трехверстка. Мы кашляем, шумно дышим на карту, следим за танцующей спичкой в пальцах политрука. Вот черный кружочек. Это Ельня. Рядом точки деревень. Их названия нам очень знакомы. Некоторые из этих названий уже знают и в Москве. Мы упоминали о них в письмах, в коротких извещениях: «Ваш сын…»
Завтра многие узнают, что есть на свете город Ельня…
Если приподнять край плащ-палатки, то по свету падающих в черном небе фашистских ракет можно определить, где сейчас Ельня. Редким контуром немцы как бы рисуют в небе светящимися красками план города, его окраины.
К нам приполз военфельдшер. Разрезал бинты на лице Григория Ивановича и сейчас осторожно накладывает черными пальцами ослепительно белую повязку.
— В госпиталь вас надо,— уговаривает политрука фельдшер. Голова Григория Ивановича упала на грудь, нам кажется, что он бредит:
— Время выиграть… секунда дорога,— бормочет Григорий Иванович.— Время — понятие необратимое…
Мы переглядываемся, склоняемся ближе.
— Сейчас рабочие в тылу последнюю заклепку на танк ставят…— с трудом шевелит губами политрук.— Машинист дает гудок, и к нам идут составы с новыми пушками и самолетами. Еще секунда, и они придут… Курсанты на учебных стрельбищах бегут смотреть свои мишени. Нужна эта секунда. Возьмем Ельню — будет всем время. Передышка…
Нет, это не бред. Мы хорошо понимаем, о чем говорит наш политрук, смотрим друг на друга. Время! Вот что сейчас нужно, чтобы не пустить в Москву немцев. Сколько у нас в стране народа, а вот сегодня самые главные, самые нужные— это наш политрук, Женька, Пончик, я и еще многие, кто сейчас туго набил патронами патронташи, кто пытливо следит за немецкими ракетами. На рассвете нам скомандует наш комбат, и мы поднимемся. Одни — завоевывая стране секунды, другие для себя — вечность.
Незаметно появился комбат. Озабоченные морщины на круглом, почти мальчишеском лице. Потрогал лоб Григория Ивановича, долго путался, искал пульс. Нахмурился:
— Учащенный. Ну, что, фельдшер, делать будем?
— — В медсанбат его.
— Да я и сам знаю,— растерянно ежится комбат.— А может, отоспится и ничего? А?
— Нет, в госпиталь надо,— неумолим фельдшер.
— Может, каких таблеток ему дашь?
Фельдшер молчит.
— Понимаешь, утром в наступление,— доверительно тихо говорит комбат,— а я без него не могу. Он всем нужен. Ну, хоть укол какой-нибудь воткни. А?
Григорий Иванович открывает один глаз, кривит рот: —: Может, мне еще клизму?
Комбат оживляется, суетится, снимает с груди автомат:
— Возьми это. Полегче твоей винтовки. Дарю.
…Четче вырисовываются стволы деревьев на светлеющем небе. Все тяжелее от росы наши плащ-палатки. Встает задымленное солнце. Резко пахнуло махоркой. По красным белкам глаз видно, что никто не спал.
Сутулясь, сквозь кусты продирается человек в кожаном пальто. Присел на корточки рядом с нами.
— Как дела, политрук?
Григорий Иванович на свой автомат показывает:
— Порядок..
— Ничего, скоро таких много будет. Уже первые партии оттуда поступают,— куда-то на восток кивает человек в кожаном.— Эх, времечко нам нужно!
Он снимает пальто, и мы считаем на петлицах его гимнастерки шпалы. Четыре. На рукаве красная звездочка, такая же, как и у Григория Ивановича. Мы уже знаем, что людей с такими звездочками немцы в плен не берут.
В окопах оживление, приглушенные разговоры, металлическое звяканье. Какой-то длинновязый боец в сердцах ругает полевую почту!
— Ну, кому я письмо сдам?— зло обращается он к каждому встречному, держа в руках бумажный треугольничек. Увидел комиссара, нерешительно обратился:
— Может, вам? Отправьте… Мы ведь сейчас в бой.
— Я свое фельдшеру сдал,— показал комиссар куда-то через плечо.— Сдайте ему.
— А-а, понимаю,— догадливо засмеялся боец.— Это же вы ночью выступали? Значит, с нами? Это хорошо.
Он явно обрадовался, запихнул письмо под пилотку, спрыгнул в окоп. Сверху мне видно, как около его штыка сгрудились еще штыки. Потом показалась его голова, он подмигнул нам, и штыки заколыхались, рассосались по окопу, наверное, понесли другим бойцам приятную сердцу весточку.
Наш батальон занял исходную позицию. Последние приготовления. Каждое отделение уточняет задачу. Наш комотделения, сержант Березко, отдает распоряжения:
— В случае, выйду из строя, меня заменит сержант Кораблев.
Женька подтягивается, согласно кивает. Недавно нам троим — Женьке, Пончику и мне присвоили звание сержанта, и теперь очень приятно слышать это добавление к своей фамилии. Где-то сзади хлопает ракетница, и в небо стремительно взвился сигнал наступления,
Сотни, тысячи людей вдруг вырастают на опушке леса, согнувшись, с винтовками наперевес, мы молча, короткими перебежками, движемся навстречу полысевшему зеленому массиву с белыми и красными зданиями.
— Быстрее, быстрее!— подстегивает нас командир Березко.
И вдруг загудела, вздрогнула земля. Немцы открыли минометный огонь.
— Быстрее! Быстрее!— командует сержант.— Тихо! Не орать «ура»! Беречь дыхание!
Впереди пляшущие фонтанчики пыли. Это резанули немецкие пулеметы. Плотный грохот разрывов кидает нас на землю. Но мы не останавливаемся, мы ползем вперед. И слева и справа, на сколько хватит глаза, видны ползущие фигуры бойцов. Как нас сейчас много. Мы наступаем! В сердце никакого страха. Мы наконец наступаем! У Женьки, у Пончика, у Березко, у всех осененные торжеством лица. Мы наступаем, мы знаем, что от нас ждут люди, мы знаем, что нам сейчас делать,
Видно, как немцы поспешно покидают передовые окопы,
— Батальон! Слушай команду!— Это кричит наш комбат.— По фашистским захватчикам огонь!
Бешено, яростно содрогается в руках горячее тело пулемета Дегтярева, с ровными промежутками плюет раскаленным свинцом трехлинейка Пончика, рядом без устали выкидывает в траву дымящиеся гильзы Женькина винтовка.
Мы, восемнадцатилетние, вместе со всей Красной Армией сейчас дарим Москве драгоценные часы, минуты, секунды. Секунды в обмен за все восемнадцать детских и юношеских лет, что нам подарила Москва.
— Батальон! Огонь!
Пулемет дрожит. И диски входят. Просто здорово! Никаких заеданий.
Рядом Григорий Иванович. Стреляет короткими автоматными очередями. И наверное, очень метко. Сейчас, ему здорово помогает забинтованная наполовину голова: не надо, целясь, зажмуривать левый глаз.
Мы торопимся выплеснуть на них свой свинец, а немцы спешат это же сделать в нашу сторону.
Вместе со свинцом пошел в ход чугун. Щедро сыпала Германия воющие раскаленные осколки на российские поля.
Взрыхляли, терзали и мы своим металлом свою собственную землю.
Вот еще один в серо-зеленом танцует на мушке. Нажал гашетку. Часто толкает в плечо приклад пулемета. Упал в серо-зеленом. А может, притворяется? Еще давить и давить на гашетку. Мы его к себе не звали. Сам пришел.
Далеко вперед отполз Григорий Иванович.
Оглядывается, манит меня. Теперь лежим рядом.
— Бей левее!— показывает Григорий Иванович на развалину дома. Это уже окраина города. Сейчас немцы оставили окопы и прячутся за стенами домов.
Пончик суетится, настойчиво протягивает пулеметные диски. Ему не по себе, когда смолкает пулемет.
Рядом лежит Женька. Носком сапога проводит по земле линию. Это значит, что он, Женька, дальше этой линии не отступит. Это у него стало привычкой, но все же часто случалось, когда эту линию он поспешно переползал на животе. Но сейчас по лицу друга я понял, что Женька, наконец, решился ни за что не переползать черту на земле и что сейчас для него путь только вперед.