- Мимомет! - пытается шутить пограничник, отряхиваясь от земли.
Какой уж тут смех! Немецкие минометы - страшная вещь. Пригнет визгом наши головы, потом рванет уши взрывом и сразу крик: «Санитара сюда!»
Григорий Иванович при каждом свисте нагибается, нас к земле прижимает, неизвестно кого ругает.
Минометный огонь стих. Над окопом вонючий запах взрывчатки.
Пограничник закуривает, усаживается на корточках вплотную, спиной к окопу, вспоминает:
- У нас на заставе был один миномет.
- Какой он? - спрашивает Женька.
- А, чепуха одна. Кусок водопроводной трубы на подставке. Вот и все. Суй в нее мину, она обратно сама вылетает.
И вдруг по окопу тревога:
- Комбата убило!
Рванулся, цепляясь за бойцов полевой сумкой, и куда-то исчез наш командир роты. Из глубины окопа его голос:
- Бритов, остаешься за меня!
Григорий Иванович губы кусает, лицо серое, растерянное:
- Спокойно, ребята…
Низко над нами с ревом проносятся самолеты. На крыльях желанные, родные красные звезды.
Слева нарастает: «Ура!» Это наши соседи оставили окопы, поднялись в атаку.
- За Родину! За Сталина!-кто-то громко командует нам.- Вперед, товарищи!
Чертыхаясь, мы вылезаем на бруствер, и сейчас же оглушительное «ура!» несет нас, словно на крыльях.
Рядом со мной бежит какой-то длинный худой боец. Он низко согнулся, кажется, вот-вот упадет лицом в землю.
- Не останавливаться! Не останавливаться! - кричит он, и только сейчас я заметил у него на груди пулеметный щит от «Максима». Привязан ремнем за шею и тянет, тянет бойца к самой земле.
Женька, не останавливаясь, стреляет на ходу, что-то кричит мне, но ничего не слышно.
Ткнулся головой в землю боец с пулеметным щитом на груди. Винтовка отскочила далеко вперед, пальцы землю царапают. Пончик от него шарахнулся, споткнулся, упал. Вскочил ошалело и опять бежит рядом.
- Ура-а-а-а! За Родину! За Сталина!
Ощетинившись штыком, пригнувшись, легко бежит чуть впереди пограничник, манит, зовет нас его зеленая фуражка.
- За мной!-оборачиваясь, кричит он перекошенным ртом.
Кажется, что все кричат: «За мной!», Григорий Иванович нам с Женькой, я - Пончику, а Пончик сам себе.
…Сама собой увяла, свернулась наша атака. Лежим, прижимаемся к земле и потихоньку начинаем отползать обратно к окопам. Какой-то сержант поднялся рядом со мной с пистолетом, повернулся к нам, потрясая руками:
- Вперед!
Но сейчас же опрокинулся на спину, каблуками царапнул землю и затих.
Снова мы в окопе. Сейчас у нас спокойно. Григорий Иванович уже давно прилип к биноклю. Молчит, не шевелится.
- Ну, что там? - время от времени спрашивает пограничник.
- Черт их знает. Посмотри-ка сам.
Пограничник фуражку прочь, как-то по-особому, по-своему смотрит. Кажется, навел бинокль прямо в землю за бруствером и медленно, медленно поднимает «цейс»…
Повернулся к Григорию Ивановичу, говорит только ему, но нам все слышно:
- Могут бросить танки…
Григорий Иванович опять за бинокль, долго неотрывно всматривается. Нагнулся к пограничнику:
- Где ты их увидел?
- Да вон пыльное облако. За деревней. Григорий Иванович плечами пожимает, удивляется:
- Но ведь все тихо… Не гремит…
- Ветер от нас. К ним ветер-то.
- Нет, не нравится мне эта тишина,- озабоченно говорит наш политрук.
С танками мы еще не встречались. Наслышались всякого, а вот видеть не видели. Где-то они на других участках прорывались. Иногда до нас доносил ветер их мощный звериный рев, грохот металла. Пограничник с ними встречался, но вспоминает об этом хмуро, неохотно.
Против танков у нас есть инструкции, отпечатанные типографским путем. Их называют «памятки». С ними спокойно. Ведь не как-нибудь от руки написано, а отпечатано в типографии. На листке все расписано, все указано.
У каждого из нас бутылки с самовоспламеняющейся жидкостью. Инструкция учит:
Танк идет на тебя, а ты замри в окопе, пригнись. Танк прошел, ты поднимайся и бей бутылкой ему в решетку, откуда выходят выхлопные газы. Бутылка разбивается, горючая смесь от соприкосновения с воздухом вспыхивает, проникает в решетку, растекается по всем щелям на броне, и танк горит. Экипаж выпрыгивает из люков, а ты только успевай стрелять. Вот и все.
Есть у нас еще и другие бутылки. В них бензин. К бутылке двумя резинками, словно аптечный рецепт к флакону, прикреплена длинная спичка, сплошь облитая серой. К ней прилагается терка. И дальше: пропускай танк через себя. Теркой - об эту большую спичку и скорей кидай бутылку в решетку. Такая спичка, пока летит, не гаснет. Бутылка кокается о бронь танка. Бензин вспыхивает, течет в щели. Танк горит. Вот и все.
Еще мы вооружены противотанковыми гранатами. Правда, у нее ручка короткая - далеко не закинешь. Да и сама очень тяжелая.
Помню, мы ехали в грузовиках к фронту и какой-то инструктор, длинноногий капитан в пенсне, показывая на гранаты пальцем (они покоились в раскрытом ящике) объяснил, что если такой гранатой угодить под гусеницы, то танку - смерть. Закрутится на одном месте, и все. Дальше клей на мушку танкистов.
- Только считайте секунды,- осторожно дотрагивается капитан до ящика.- «Раз», «два», а на «три» - скорее бросай. Не успеешь - рванет в окопе. Итог: общая братская могила.
Мы с уважением разглядывали ящик с гранатами, просили разрешения потрогать, но капитан отстранял наши руки, машинально взглядывая на часы. Потом пальцем указал, где примерно у этих гранат предохранительная чека и в какую сторону ее следует дергать.
Вблизи самой передовой нам раздали эти страшные гранаты. Неуклюжие, тяжелые. Сунуть их некуда. Только и думай: «Считай: «раз»… «два»…, а на «три» - бросай…» Но бросать пока некуда. Танки от нас еще где-то далеко. Иногда мы их слышим и только.
Вскоре все привыкли к этим «клюквам». Привязали к поясу на бечевках, вот так она и постукивала по нашим задам всю Белоруссию. Где уж тут «раз», «два»… «три»… Пограничник ею даже сахар колет, и никто не морщится.
Сейчас Женька отвязал свою, положил рядом, смотрит на Григория Ивановича:
- Ну, что там? Не движутся?
Политрук долго после бинокля трет глаза, пожимает плечами:
- Ничего не пойму.
- Да чего там понимать,- машет рукой пограничник,- подойдут, так и услышим. Послал бы кого за табаком.
- Нет, не нравится мне эта тишина,- хмурится Григорий Иванович и опять поднимает бинокль.
А нам тишина нравится. Мы переобулись, заново туго скатали наши шинели, щепочками, прутиками поскоблили сверху винтовки. Пограничник снял гимнастерку, вывернул наизнанку, исследует швы, от нас отворачивается, чертыхается.
Женька надоедливо просит меня описать, какой он есть. Дело в том, что у нас нет ни одного зеркальца. Мало кто догадался захватить из Москвы. Папиросы, иголки, нитки, носовые платки, теплые носки, конверты,- это все взяли, а вот про зеркальца забыли. Наверное, потому, что многим из нас нечего еще брить. У меня было Нонкино, круглое, да хряснуло в нагрудном кармане после первого ползанья по-пластунски. Так и у остальных.
Правда, есть зеркальце у Григория Ивановича, но он почему-то упрямо не дает нам посмотреться: «Не девицы красные».
Мы уже давно не знаем, какие мы. И вот сейчас Женька просит меня описать словами, какой он есть. Не хочется говорить всю правду, и я сочиняю.
На меня смотрит Женькино лицо. Худое, грязное. Острые позеленевшие скулы и нетерпеливый вопрос в запавших красных глазах.
- Ну? - спрашивает Женька. Я раздумываю.
- Ну? - переминается он и лихо сдвигает набок каску.
- Красивый,- решаюсь я.- Что-то в тебе есть.
- Как до войны?
- Еще лучше. Что-то мужественное. Лицо как на бронзовой медали.