Бойцы предупредительно угощают комбата шоколадом, печеньем. Я слышу его голос. Он будто бы извиняется сам перед собой, бормочет:
- Мало ли Уткиных на свете… И что это я? Тоже мне Леонардо да Винчи… Расстроил только женщину.
Он долго шелестит хрустящей оберткой.
- Алеша,-спрашивает комбат,- а твоя какая фамилия?
- Грибков,- говорю я.
- Да, Грибковых тоже многовато,- успокаиваясь, подытоживает он.- А сколько лет?
- Восемнадцать исполнилось.
- Тебя где ранило?
- Тоже иод Ельней.
- Какой дивизии?
- Сотая. Генерала Русланова.
- Значит, я был ваш сосед слева. Покажись-ка, Какой ты? Может, где и встречались.
- Я не могу повернуться.
- Ну так сейчас перископ придумаем,- смеется он.- Зоя, сестра Зоя, поставьте-ка перед Алешей свое зеркальце, а я скомандую, как наводить.
В зеркальце все прыгает. Стены, потолок, длинный ряд носилок сзади меня и вдруг совсем близко худое, заросшее и очень белое лицо в очках.
- Это вы?.
- Я,- отвечают.мне губы.-А это ты? Совсем мальчишка.
Рядом с его подушкой командирская фуражка. В ней какие-то документы, письма,, торчит рукоятка пистолета.
- Пистолет не отобрали?
- Нет, он именной. Не дал,-улыбается майор.
- А куда вас ранило?
Майор молчит. И очень тихо в вагоне. Зеркальце в руках сестры поднимается выше. Я вижу худые руки поверх одеяла., В пальцах крошится печенье.
- Круче зеркало - прошу я сестру. Зеркальце в ее руках дрожит, и вдруг я все понял: там, где должны быть ноги,- плоское одеяло.
Зеркальце шлепается на подушку, торопливо вдоль носилок пробирается к тамбуру сестра Зоя.
- Мальчишка,- уже сердито кричит майор,- пацан! Для осколков, что ли, мы вас растили? Тебе-то чего там надо было? Без вас бы обошлись.- Он закашлялся.- Добровольцы сопливые!
- Мне обидно.
- А чего же вы без нас драпанули от самой границы?
Чей- то рассудительный, примиряющий голос:
- Не драпанули, а изматывали силы противника. Так, товарищ майор?
- Долго вы там изматывали да наматывали,-злюсь я,- пока наш добровольческий комсомольский батальон не помог вам взять Ельню.
- Какой герой, скажете на милость,- усмехается боец, с рыжими ресницами. Он нащупывает в пилотке листок для курева.- Какой герой! Козьма Прутков! Один такой чуть меня не застрелил.
Он встает, у кого-то прикуривает, потолок дымом полирует, оглядывает носилки с ранеными. Головы свесились,, готовы слушать.
- Значит, так было. У нас на отделение один ручной пулемет. А к нему три коробки с дисками. Мы отступаем. Винтовку еле несу, а тут подбегает один такой,- он кивает на. меня.- «Приказываю,- орет,-нести эту коробку!» А в той железяке три диска с патронами. А на кой ляд нести, когда все бегут? Майоры и те на ходу с петлиц свои шпалы срывают. - Он машинально трогает пилотку в том месте, где след от звездочки, продолжает: - «Приказываю,- орет,- тащи диски!» Я ему встречь говорю: у нас, мол, десять человек. Чего же на одного все валить! Бросай все и спасайся. А он за пистолет, орет, словно резаный: «Все по очереди несут, а я вот еще пулемет на себе тяну. Тащи, предатель, или застрелю!»
Дурак дураком. Дай в руки одному такому заряженный пистолет, так сто умных под кровать залезут. Взял я коробку, несу. А впереди гладкое место, как дедушкина плешь, сквозь простреливается. Думаю, не проползти мне с коробкой- тяжелая. Хана будет и мне и коробке. А еще утром нам акурат приказ Сталина зачитывали: мол, отступая, ничего врагу не оставлять. Я эту коробку у сосны песком присыпаю, а он тут как тут со своим пистолетом. «Предатель!»- орет. И пистолетом мне ухо сверлит. Аж палец па спуске побелел.
Я ему встречь объясняю: мол, когда будем наступать, я эту коробку найду, место, мол, запомнил. А он пулемет с плеча. Плюхается рядом, сошки растопырил. «Подавай,- орет,- диски! Сейчас и начнем с тобой наступать. Я за первый номер, ты - второй». Сунул я ему диск, он заряжает, а кругом все как есть бегут, спасаются, А тут и немец показался. Дал он очередь и орет: «За Зину, за маму!» Словно тронулся, Я от него ползком. Думаю, не погибать же сейчас из-за его девки и старухи всей Красной Армии.
Кое- кто в вагоне смеется. Рассказчик замолчал, приободренный, огляделся, закончил мысль:
- Такая мелкота только путалась в планах высшего командования. Майор прав: сидели бы уж себе на печке, пока не призовут. Верно, товарищ комбат?
Майор не отвечает,
- А тебя и призывать не надо,- говорю я.- Больше бы пользы было.
Кругом смеются.
- Какой ершистый,- крутит он головой,- Таким дай волю…
- А я бы и пистолет дал,- медленно говорит майор.- У меня сын такой же…
Все надолго смолкают.
За окном темнеет. Проплывают мимо электрические огни поселков, полустанков. Электрический свет в окнах домов, яркие фонари: мы видим впервые после начала войны. Сейчас санитары не маскируют окна нашего вагона. Словно огромная сказочная ладонь сгребла и отбросила далеко назад фронт, окопы, бомбежки. Здесь, где проносится наш поезд, яркий свет, наверное там кино, показывают прямо на открытых площадках, мороженое продают. Очень хочется мороженого. Я бы его не ел все, а только половину. Остальное - на лоб. Жарко, душно
Скоро подкрадется ночь. И это самое страшное. Ночью мы все стонем. Все, даже боец, раненный в руку.
Пришла Зоя. Помахала, над лицом газетой-веером, поцеловала в лоб, прошла к другим.
Мне на живот Зоя.положила пакет с документами. Это значит, на 'ближайшей большой станции меня снимут: дальше везти нельзя.
Поезд замедляет ход. Опять нас потряхивает «а стрелках. В окно видны - огни. Много огней. Мы прямо в них входим, обволакиваемся
Наш врач покрикивает на санитаров, командует, какие носилки снимать в первую-очередь.
Задержался около меня, пощупал пульс, одеяло подоткнул:
- Ну вот и приехал, Алеша. Здесь хороший госпиталь.
Поезд резко: дергается, тормозит. Кругом застонали раненые.
- Я же просил машиниста - ругается комбат.- Неужели нельзя ему объяснить?
Поезд встал. И сразу за окном какие-то люди, переругиваясь, забегали с фонарями. Внизу под нами деловито постукивает металл о металл. Звук умолкает, и уже вновь его слышно в другом месте.
Около меня нерешительно топчутся два дюжих санитара в пилотках, в белых халатах, советуются:
- Лучше заходи, Максим, в голова, а я за плечи. Пройдем.
Кто- то кричит нам в окно:
- Хирурга Богданова к главврачу!
Поправляя белый колпак на голове, вдоль прохода озабоченно торопится наш доктор.
- Постойте, товарищ военврач.-Это голос комбата.- Сержанта Грибкова обязательно следует снимать?
- Да, необходимо срочно показать специалистам,
- А я?
- Вас повезем дальше.
- Снимайте меня вместе с ним.
- Я не имею права, майор.
В окно опять, но уже раздражительно кричат:
- Военврач капитан Богданов! Ну где же вы?
Наш доктор торопливо скрипит к тамбуру сапогами.
- Ну, Максим, берись…
Меня поднимают, дергают, задевая концами носилок, несут.
- На место! Поставьте носилки на место! -рядом с моим ухом кричит комбат.
Носилки закачались. Кажется, меня сейчас уронят.
- Не озоруй, не озоруй,- испуганно говорит санитар, тот, что в моих ногах.- Мы что? Нам приказано. Не озоруй!
- На место, или буду стрелять! Считаю до трех. Раз! Два! Ну?!
Меня опять водружают к окну.
Санитары на цыпочках покидают вагон.
Неслышно плавно трогается наш поезд. Станционные огни все реже заглядывают к нам в окна и наконец, как бы удовлетворив свое любопытство, исчезают. Поезд, тяжело раскачиваясь, набирает ход. Сзади меня чей-то сухой командный голос:
- Я приказываю сдатъ пистолет. Вам дадут расписку. Слышите?
Встречный длинный поезд заглушает слова, а когда он стих, мне видно, как вдоль прохода сердито удаляется военный в белом коротком халате внакидку.
…Утро. Всех раненых нашего вагона сгрузили прямо на широкую цементную платформу. Мои носилки рядом с комбатом. У него на животе фуражка, из нее по-прежнему торчит рукоятка пистолета ТТ.