На отдельной полке в свете горящей свечи стояла фотография покойного мужа Доры — Гектора.
Мерцал экран телевизора — показывали очередной документальный фильм об иракской войне. Дора покачала головой и погрозила телевизору пальцем:
— Погляди на этих дурней. Слышь, как восторгаются? Чего там восторгаться-то? Это ж война! Вон у меня Гектора в пятьдесят первом в Корею отправили. Он мало что об этом рассказывал, но я-то знаю, повидал он там — будьте-нате. Вы… ну, те, которые, в общем, пороха нюхнули, не шибко любите об этом говорить. сама не знаю, как у вас получается держать все в себе.
Мы вышли на просевшую веранду. Старуха погоняла слюну в рту, сплюнула и проводила плевок взглядом.
— В седле сидеть умеешь? — спросила она, сунув в рот очередной кусочек жевательного табака.
— Удержусь, не упаду, — заверил я ее.
Мы направились к ограде, возле которой стояла расседланная роскошная лошадь Доры. Старуха скрылась из виду, но вскоре показалась снова, ведя на поводу какую-то уродину, больше похожую на пони, нежели на коня, но я не особо привередливый.
— Она у меня немного домоседка и чуток медлительна, но тебе сойдет, — сказала Дора.
Старуха с самым серьезным видом сообщила, что ее лошадь была настоящей чалой масти поверх вороного окраса, словно бы этот единственный факт напрочь обессмысливал все дальнейшие объяснения. Грива, хвост, голова и ноги остались черными, даже когда лошадь состарилась. Немного подумав, старуха не без трепета в голосе добавила, что при определенном освещении шкура кобылы переливается, словно бархатная. Когда лошадь была жеребенком, Дора полагала, что та вырастет буланой, но буланые в преклонном возрасте становятся светлее, а с ее лошадью этого не произошло. О том, что кобыла уже давно немолода, можно было догадаться лишь по сероватым пятнам на холке, напоминавшим мазки краски. Не знаю, зачем Дора мне все это рассказывала. По мне так, лошадь была настоящей красавицей.
— Я могу оставить ее где угодно, и она все равно найдет дорогу домой. Думаете, с этим справится любая лошадь? Как бы не так! Это настоящий дар!
Старуха ласково провела ладонью по спине чалой, выудила из гривы комочки грязи и пару застрявших листьев. Затем снова огладила ее, чтобы волосы легли ровнее. Вздохнув, старуха накинула на спину кобылы вальтрап — чуть ближе к холке, а потом сдвинула его на место и разгладила затянутой в перчатку рукой.
Дора столь глубоко погрузилась в свои мысли, что сняла вальтрап и положила его снова. Так она проделала раза три, причем с трудом — мешала больная рука. Лошадь повернула голову, посмотрела на нее и фыркнула.
— Господи! — натужно и неестественно рассмеялась старуха. — Да что со мной? Что-то в последнее время я сама не своя.
Повернувшись ко мне, Дора посетовала, что сегодня утром положила ключи от грузовичка в холодильник. Со вздохом она пожаловалась на головокружение и сводящую с ума жажду.
Ее опухшая рука выглядела хуже, чем прежде. Отчасти я приехал к ней, чтобы уговорить показаться врачу, однако все мои попытки оказались безрезультатны, Дора лишь попросила помощи, когда настала пора седлать лошадь. Когда мы с этим покончили, она чмокнула чалую в морду.
— Ну вот, золотце, все и готово, — промолвила она.
Мы отправились в путь. Я ехал на унылой низкорослой кляче, которая, вдобавок ко всему, еле плелась. Мои ноги едва не касались земли.
Дора всю дорогу болтала без умолку. Длинные седые волосы, выбившиеся из-под шляпы, развевались на ветру. Старуха сказала, что получила от шерифа очередное распоряжение оставить ранчо на том основании, что лесной пожар теперь бушует всего в нескольких километрах от ее дома. Фыркнув, она заявила, что никуда не собирается, выразив уверенность в том, что, если уедет, ей уже никогда не позволят вернуться, поскольку подключатся хозяева гольф-клуба.
— Это ж уловка, ежу понятно, — промолвила Дора. — Хотят меня выставить отсюда не мытьем, так катаньем. А все почему? Чтоб мое ранчо прибрали к рукам эти толстожопые гады с курорта. Я что, дура, что ли? Я понимаю, они начеку, только и ждут, что я дам маху!