Мы с отцом очень испугались за него. Тогда отец сказал:
- Пойду за машиной, надо их обоих в больницу.
Он быстро оделся и ушел. Я спросил Зиновия, обедал ли он. Он говорит: "Кажется, нет". Но есть не хотел. Еле я его уговорил выпить горячего бульона.
Я приготовил одежду, чтоб сразу всем одеться, как придет машина. Зиновий терпеливо ждал, сидя на табуретке и тяжело дыша. 338
- А где Радий? - спросил я нерешительно.
- Он мерзавец,- устало сказал Зиновий. Я понял все и ужаснулся. Бросившись к аптечке отца, я накапал валерьянки и дал Зиновию выпить. Просто растерялся чего-то, ведь Зиновий не терпел даже запаха валерьянки. Но он послушно, как давеча вино, выпил. Вряд ли он понимал, что пьет. Совсем ухайдакался, бедняга! Я подошел к Клоуну. Он так же смотрел далеко. На мой вопрос, как он себя чувствует, не ответил, только скривился, будто хотел заплакать.
Скоро подъехал отец. Шофер Костя Танаисов так и бросился к Зиновию.
- Что ты, парень, неужто поморозился? - Он со страхом осмотрел его руки. Мы быстро одели Зиновия. А Клоуна просто укутали в одеяло и внесли в вездеход. Когда их доставили в больницу, я отвел Костю в сторону и шепнул ему про Радия.
- Узнай, дома ли он,- попросил я.- А вдруг сбился с дороги? Надо тогда идти его искать, пока не замерз.
Костя сразу отправился искать Радия. Пока дежурная, молоденькая девчонка, хлопотала возле Зиновия и Клоуна, Костя уже вернулся.
- Ничего ему, стерве, не сделалось, лежит и курит! - шепнул он мне.
- Ты заходил к нему?
- Нет. В окно заглянул.
Скоро прибежала запыхавшаяся Сперанская. С ней пришли ее муж и Таня Эйсмонт. Но больных уже увели в палату.
Мы остались сидеть в приемной. Все молчали. Через час вышла Александра Прокофьевна, какая-то растерянная, будто побитая. Сперанский пытливо посмотрел на жену. Она сказала нам, чтоб все шли спать, пока ничего определенного сказать нельзя. Она же на всю ночь останется в больнице.
- Будет сделано все возможное,- привычно заметила она. Мы с отцом решили остаться. Сперанский стал настойчиво звать нас к себе.
- Пошли! - радушно приглашал он.- Татьяна напоит нас чаем. Посидим, покалякаем. Телефон же есть... Все равно мы здесь ничем не поможем - там сейчас всякие уколы, инъекции, вливания. Пошли?
Пурга заметно слабела.
- К утру совсем прояснит,- сказал Сергей Николаевич.
- На сердце только не проясняется,- горько заметила Таня.- Я не понимаю, что произошло? Почему Радий не хочет со мной говорить? Даже не отпер мне дверь...
Значит, она уже была у Глухова. Я помнил, что Радий живет в том доме, где и Сперанские.
Когда мы сняли шубы и отряхнулись от снега, все сели у неубранного стола: видно, они пили чай и не успели убрать. Я рассказал то, что узнал.
Сперанский ахнул и полез за трубкой, но не закурил.
- Мерзавец! Какой, однако, мерзавец! - повторил он вне себя.- Бежал, спасая собственную шкуру! Бросить беспомощного Клоуна на Зиновия...
Сперанский вдруг с негодованием взглянул на помертвевшую Таню.
- За него переживаешь? - почти грубо спросил он. Немного погодя он подошел к телефону.
- Это санитарка? Нюра, как только Александра Прокофьевна освободится, попроси к телефону. Поняла? Когда освободится! Что? Просила ей не звонить? Он задумчиво опустил трубку.
Так мы маялись в неизвестности еще часа два. Сперанский сам вскипятил чайник, заварил крепкий чай. Выпили по стакану. Я несколько раз незаметно взглянул на Таню... Татьяну Григорьевну. Теперь было видно, что ей 27 лет, никак не меньше. И я тоже подумал, за кого она переживает.
В первом часу Таня ушла. Сергей Николаевич принес нам с отцом одеяла и подушки.
- Ложитесь-ка вы спать,- посоветовал он,- а я дойду до больницы и узнаю, как там...
- Может, и я с вами? - попросился я.
- Нет, лучше я один. Постарайтесь уснуть, завтра день нелегкий.
Когда Сперанский ушел, я оделся и вышел во двор. Пурга уже стихла. Просто дул сильный ветер, и все. Даже месяц показался; он был на ущербе, мимо него неслись редкие облака. Похолодало. Я обошел дом и тихо подкрался к окну Радия - его комната была на первом этаже. Может, это было мальчишество, но мне хотелось на него взглянуть. Стекла уже почти замерзли, но один угол остался снизу. Занавески Глухов так и не задернул. И свет не потушил. Он сидел на кровати и мрачно смотрел перед собой.
Не хотел бы я быть на его месте...
Я вернулся в дом и лег спать. То есть разделся и лег, но мы еще долго говорили с отцом.
Нам было очень жаль Зиновия, но никак мы не предполагали того, что случилось потом. Мы думали: он полежит в больнице, подлечится, и все заживет. На гидрострое обмораживания случались часто. Я сам как-то, недоглядев, обморозил себе щеку: было синее пятно величиной с пятак. Долго болело.
На другой день весь гидрострой знал о несчастье. Об этом только и говорили. Все поголовно были в курсе событий и знали больше меня. Стало известно, что Александра Прокофьевна ошиблась, заподозрив Клоуна в симуляции, когда у него уже был перелом стопы,- рентген подтвердил это. Когда Клоун понял, что ему не дойти, он так испугался смерти, что у него случился шок.
Все восхищались Зиновием, донесшим на руках Клоуна.
Возмущались поступком Радия. Когда Глухов появился, его провожали недоброжелательными взглядами, а то и свистками. Он, видимо, струсил и, сославшись на простуду, сидел дома. Таню почему-то тоже все осуждали неизвестно за что! Но никто не думал о том, что Зиновий может лишиться рук. Даже врачи... сначала. Но на другой день к вечеру все определилось...
Мы сидели в кабинете главного врача: Сперанский, Таня, мой отец и я. Александра Прокофьевна, осунувшаяся и подурневшая, сидела за письменным столом, закрыв глаза рукой. Я вошел позже всех и думал, что у нее разболелась голова. Но, когда она опустила руку, понял с замиранием сердца, что она сейчас скажет что-то ужасное.
И она сказала:
- У Гусача отморожение четвертой степени. Уже появилась линия демаркации некроза... омертвение. Необходима ампутация обеих конечностей...
- Обе руки? - переспросил Сергей Николаевич, сильно побледнев. На жену он смотрел со страхом и жалостью.
- Обе. До локтей почти.
Таня заплакала, отвернувшись к стене. Я весь похолодел и взглянул на своего отца. Ведь он любил Зиновия, как родного сына. Иногда мне казалось, что он любит больше его, чем меня. Он его знал десять лет, а меня только год. Отец с усилием прокашлялся. Он казался спокойнее всех... дорого давалось ему это спокойствие.
- А что будет, если не ампутировать? - хрипло спросил он.
- Смерть от заражения крови.- У Александры Прокофьевны задрожали губы, но она тотчас сделала усилие и овладела собой.
- Я не могу ему сказать... не могу! - с каким-то даже удивлением вскричала она.- Хватит того, что ампутировать придется мне.
- Надо вызвать еще одного хирурга! - заметил Сперанский и потупился. Все долго молчали. Было что-то противоестественное в нашем бессилии, что невольно возмущало и подавляло. Как это пойти к веселому, доброму парню и сказать: тебе отрежут сейчас обе руки!
- Он не согласится! - неожиданно сказала Таня.
- Как же...- начала было Александра Прокофьевна и вдруг встала и отвернулась к окну, наверное желая скрыть слезы. Вошла медицинская сестра Екатерина Ивановна, маленькая, пожилая, энергичная женщина, черноглазая, с пышными седыми волосами, и сказала, что Зиновий хочет видеть Михаила Харитоновича.
- Пусть идет,- произнесла, не оборачиваясь, Сперанская. Отец поднялся и в задумчивости постоял среди комнаты.
Все смотрели на него, даже Александра Прокофьевна обернулась и тоже смотрела на него, должно быть думая то же, что и я: какой он большой и сильный человек, столько перенесший в жизни, но не сломленный. Бороду он так и не сбрил, хотя все собирался это сделать.
- Ну, что же... я сам поговорю с ним.- И пошел за медсестрой.