Роль короля в качестве арбитра по отношению к магнатам, конечно, удивила Брунгильду как вестготскую принцессу. Только чрезвычайно стабильное положение меровингского рода позволяло Сигиберту I встать над партиями. У вестготов династический принцип все никак не мог укорениться. Сменявшие друг друга государи были вынуждены проявлять благосклонность к группировке, посадившей их на трон. Поэтому король Толедо оставался ставленником партии, который благоволил друзьям во время царствования, пока его наконец не убивали враги. У франков ситуация была совсем иной: король, конечно, должен был заботиться о своей аристократии, но он по крайней мере мог доминировать в схватке.
Методы правления Брунгильды в 580-е гг. покажут, что королева многому научилась у мужа. Возможно, она также обратила внимание, что Сигиберт I прибегал к принципу чередования и в дипломатии. Гогон выступал за союз с Гунтрамном, а Эгидий — с Хильпериком? Вот Сигиберт и нападал то на одного, то на другого из своих братьев, чтобы никого не разочаровать.
ШАТКОЕ РАВНОВЕСИЕ В REGNUM FRANCORUM
Если ловкому меровингскому королю априори было незачем страшиться клик, то у него были все основания опасаться представителей собственного рода. В самом деле, династическая легитимность была обоюдоострым оружием: она лишала магнатов всякой надежды на скипетр, но любому обладателю королевской крови позволяла выдвинуть притязания на королевскую власть. Если при австразийском дворе сановники плели тонкие интриги, то для Regnum Francorum в целом было характерно куда более открытое насилие. Все молодые годы Брунгильды прошли на фоне распрей, обычных для династии Меровингов.
Зависть Хариберта
Мир между четырьмя сыновьями Хлотаря I всегда был очень непрочным, и с возрастом их амбиции лишь усиливались. Вспомним, что Сигиберт воспринимал свой брак с Брунгильдой прежде всего как стратегический ход в войне с братьями, то замаскированной, то открытой. Последние оценили размах притязаний короля Австразии. Теперь им надо было отреагировать на резкий взлет его престижа либо смириться с тем, что их блеск померкнет надолго. Хильперик с его небольшими владениями был пока неспособен подняться до уровня Сигиберта. Гунтрамн мог бы ответить, но предпочел стерпеть обиду; тем самым он впервые выказал склонность к политике выжидательной, хоть и не лишенной продуманности — и такая политика останется свойственной для него до конца жизни.
Один Хариберт решил принять идеологический и культурный вызов, который франкскому миру бросила свадьба Сигиберта. Несомненно по совету епископа Германа Парижского он пригласил в свое королевство Венанция Фортуната и заказал ему панегирик величию своего царствования. Италийский поэт, оставшийся без дела после перехода Брунгильды в католичество, выполнил эту задачу талантливо и ловко. Он прославил в лице Хариберта величайшего из франкских королей, забыв, что несколько месяцев назад такими же словами приветствовал Сигиберта.
Помимо ожидаемых топосов, в этом новом дискурсе автор развил несколько важных пропагандистских положений. Утверждалось, что Хариберт — единственный настоящий наследник своего дяди Хильдеберта I, судя как по территориям, над которыми он царствовал, так и достоинствам, которые он выказал. Это значило, что он лучший государь династии. Для того, кто мог бы в этом усомниться, автор приводил пример Вультроготы, вдовы Хильдеберта, которую Хлотарь I в свое время изгнал, а вот Хариберт осыпал почестями. Фортунат, кроме того, напоминал, что король Парижа — старший из четырех братьев; только в нем возродился политический ум отца. Что касается монарших и христианских добродетелей, их у Хариберта в избытке: он добр, как Траян, справедлив, как Соломон, милосерд, как Давид, никто не имеет оснований на него посетовать. Правда, новый король Парижа не одержал ни одной существенной победы в бою, а ведь ссылка на военную славу по-прежнему оставалась обязательной для любого панегирика. Фортунат, недавно воспевший воинские доблести Сигиберта, оказался в несколько затруднительном положении. Чтобы выпутаться из него, он восславил не слишком воинственный характер Хариберта как достоинство, особо подчеркнув, каким экономическим процветанием обязано этой черте королевство: «Ваши предшественники <…> расширили границы отечества силой оружия, но проливали кровь соотечественников; вы, царствуя без того, чтобы наносить кому-либо поражение, добьетесь большего»{195}. Италийский поэт также чувствовал, что в Париже завидуют культурному престижу мецского двора. Чтобы восстановить равновесие, он без тени смущения заявил, что Хариберт говорит по-латыни лучше многих римлян. Оставалось только превознести красоту государя — отражение его доброты, и Фортунат мог на этом завершить похвальное слово одному из худших врагов предыдущего заказчика.