Далее автор элегии останавливается на описании душераздирающей скорби Брунгильды при вести о смерти Галсвинты. Крикам королевы вторит только природа:
Повсюду, где она [Брунгильда] проходит, она поражает звезды своим плачем. Она часто выкрикивает твое имя, Галсвинта, твое, ее сестра. Его повторяют родники, леса, реки, поля. Ты молчишь, Галсвинта? Ответь своей сестре, как отвечает ей все безмолвное — камни, горы, леса, воды, небо!
Брунгильда даже упрекает себя, что способствовала приезду сестры в Галлию. Если, судя по всему, поэма была рассчитана в основном на испанских читателей, это странное утверждение можно понять так: хоть Брунгильда и стала женой Сигиберта, она продолжала содействовать вестготской дипломатии, упростив соединение сестры и деверя. Если брать шире, такое двойное бракосочетание двух братьев с двумя сестрами должно было пойти на благо миру во франкском мире: если Брунгильда хлопотала ради брака Галсвинты, значит, Сигиберт испытывал симпатию к Хильперику. На самом деле ничто не позволяет всерьез полагать, что Брунгильда каким бы то ни было образом помогла Хильперику получить руку испанской принцессы — настолько явно этот брак шел во вред австразийским интересам.
Фортунату нет до этого дела. Внезапно он стал воображать, как эту весть восприняли в Испании. Горе Гоисвинты очевидно. Тахо, по словам поэта, подхватывает ее стенания, и их отголосок отдается до самого Рейна. По ходу чтения стиха читатель незаметно для себя проникается мыслью, что союз обеих рек, обоих народов, может быть, позволил бы отомстить за это убийство. Однако элегия уже близится к концу, а ее тональность остается чрезвычайно мирной. На миг автор возвращается к чуду с лампадой, явному знаку спасения покойной. Фортунату удается мельком заметить, что ничего удивительного в этом нет, ведь монархиня была «принята в лоно церкви», то есть отреклась от арианства и приняла католичество. Великая скорбь и далеко идущие дипломатические планы не исключали толики конфессиональной полемики. Но важно было указать на духовное спасение монархини, славной покойницы, которую, следовательно, уже незачем оплакивать. Читателю еще раз ненавязчиво повторили контрапункт произведения: невинность, претерпевшая мученичество, делает поступок убийцы еще более отвратительным.
В заключительной части содержится последнее ударное место поэмы: «И у вас, ее матери, по милости Бога-Громовержца, также есть утешение в лице вашей дочери, вашего зятя, вашей внучки, вашего внука и вашего мужа»{263}. В самом деле, Гоисвинта могла рассчитывать на сочувствие Брунгильды и Сигиберта, а также их юных детей Ингунды и Хильдеберта II. Она также могла надеяться на поддержку нового мужа, короля Леовигильда. К этой моральной поддержке вполне могла добавиться военная: если бы Гоисвинта решила отомстить убийце Галсвинты, она должна была знать, что у нее будут союзники в Галлии, как и в Испании. И «Бог-Громовержец», Бог гнева из Ветхого Завета, поможет поразить виновного громом.
Цена крови: внешняя демонстрация
Совершенство произведения Фортуната — сложнейшая ловушка. В самом деле, поэма допускает несколько уровней прочтения, из которых мы видели два первых: элегию, по видимости отрешенную от политических вопросов, за которой спрятан — но довольно хорошо заметен — призыв к военному союзу между Австразией и вестготской Испанией против Нейстрии Хильперика. Но, несомненно, ограничиться этой интерпретацией было бы опасно.
Во-первых, сколь бы изощренной ни была демонстрация чувств, совершенная Фортунатом, об истинных чувствах Брунгильды мы не знаем ничего. Ее скорбь, вероятно, была искренней. Тем не менее Григорий Турский не упоминает о какой-либо ее резкой реакции на известие о смерти сестры. Это тем примечательней, что наш хронист не осуждал жажду мести, когда ее испытывает королева и даже святая: так, он в хвалебном тоне рассказывал, как блаженная Хродехильда некогда пыталась поразить убийцу своих родителей{264}. Один только Герман Парижский упомянул через несколько лет гнев (furor) Брунгильды, не желавшей предоставить поступок Хильперика суду Божьему. И тот же Герман признавал, что, может быть, этот гнев всего лишь придумала народная молва{265}.