«Нужно записывать всякое ее слово о брате и отце», — приказал король Мальций, когда призвал поэта ко двору. Официально королева хотела наградить поэта за новый сборник стихов, а в реальности Алюция собирались приставить к новому делу. Король прогуливался по саду, был мрачен и говорил, будто принужденный печальной необходимостью.
— Нужно установить и всех ее гостей, — сказал Мальций. — Алюций, тень лорда Ваэлина становится слишком длинной. Его сестре не стоит попадать в нее.
«Он считал, что делает меня шпионом, — подумал Алюций, глядя на стену, куда Алорнис когда-то прикрепляла пергаменты. На побелке остались их очертания. — Добрый король не знал, что мельденейцы успели раньше. А Янус ведь выведал бы все в мгновение ока».
Алюций поднялся по скрипучим, местами поломанным ступеням на второй этаж. Двадцать Седьмой шел следом и ловко перепрыгивал через проломы. Поэт остановился у двери комнаты Алорнис, как делал после многих заполненных пьянством ночей — просто чтобы услышать ее мягкое дыхание во сне.
«Почему я так и не сказал ей того, что так легко говорю столь многим? — подумал Алюций. — А ведь лишь с ней эти обычные слова не стали бы ложью».
Комната, где раньше спал Алюций, оказалась почти нетронутой. Остался и матрас на узкой кровати у стены, исчезли только простыни. Алюций отодвинул кровать, опустился на колени и выдернул из стены кусок штукатурки. Открылась полость, не замеченная пришедшими грабить воларцами. Алюций вздохнул с облегчением при виде узкого кожаного свертка.
Когда поэт положил его на стол, развязал шнурки и развернул, то сказал Двадцать Седьмому:
— Правда ведь кажется совершенной чепухой?
В свертке лежал маленький кинжал с простой рукоятью из китового уса в скромных кожаных ножнах. Алюций обнажил короткое, в шесть дюймов, лезвие.
— Человек, давший его мне, сказал, что убить можно легчайшей царапиной. Не мгновенно, конечно, но быстро. Яд очень силен.
Алюций посмотрел рабу в глаза, что делал редко из-за бессмысленности этого действия — глаза Двадцать Седьмого были совершенно пустыми.
— Что бы ты сделал, если бы я решил ударить тебя этим? Убил бы меня? Нет, скорее всего, ты бы меня разоружил, возможно, сломал бы кисть. А может быть, просто умер бы, зная, что еще до рассвета ко мне приставят такую же замену.
Куритай молча глядел на поэта.
— Но не бойся, мой старый друг, — пряча кинжал в ножны и засовывая их за пояс, заверил Алюций. — Это не для тебя. К тому же мне стало нравиться твое общество. С тобой так приятно разговаривать.
Он придвинул кровать к стене и улегся на нее, сцепив руки на затылке.
— Сколько ты видел битв? Десять, двадцать, сотню? Я по-настоящему был в одной, хотя с Кровавым Холмом и Марбелисом набирается три. Но мое участие в них едва ли достойно упоминания. Нет, моя единственная битва случилась при Восстании узурпатора, в первом великом сражении в блистательной карьере нашего скорого освободителя. Про эту битву сочинили довольно жуткие, хотя и не правдивые, песни, но я присутствую в большинстве из них. Алюций, поэт-воин, пришедший мстить за брата, его меч сверкает, будто молния из бури праведного гнева.
Он замолчал, погруженный в прошлое. Он всегда ярче вспоминал звуки и запахи, чем образы. Те — сплошь кровавая сумятица. В голове засело истошное лошадиное ржание, вонь пота, странный хруст, с каким рвет человека сталь, мольбы о спасении и быстрой смерти и кислая, колючая вонь дерьма. Алюций тогда обгадился.
— Я заставил его учить меня прямо на марше, — сказал он Двадцать Седьмому. — Мы упражнялись каждый вечер. У меня получалось, и я даже обманывал себя, думая, что у меня есть шанс пережить надвигающийся ужас. Я понял, что ошибался, когда Мальций скомандовал атаку. В одно мгновение я осознал, что я вовсе не воин и свирепый мститель, а перепуганный мальчишка, наделавший в штаны. Помню, я верещал. Остальные думали, это у меня боевой клич, а я вопил от страха. Когда мы кинулись к воротам, бунтовщики загородили нам дорогу собой, взялись за руки, кричали молитвы своему богу. Когда кони ударили их, меня вышибло из седла. Я пытался встать, но на меня валилось множество тел, я выл и молил о пощаде, но никто не вытаскивал меня. Затем меня ударили по голове.
Он вспомнил добрую сестру, выходившую его и потом оказавшуюся в Блэкхолде по обвинению в ереси и измене всего лишь из-за того, что она высказалась против войны. Алюций вспомнил лицо отца после того, как вернулся домой. За радостью последовал резкий и жесткий приказ не оставлять дом без разрешения. Тогда Алюций лишь покорно кивнул, отдал меч Линдена и удалился в свои комнаты, где и просидел больше полугода.