Кучер распахнул перед ними дверь. Его лицо было серьезным. Он получил конкретный приказ: две женщины покинут экипаж, затем они вернутся вчетвером, и он погонит лошадей как можно быстрее в одну гостиницу, где их будут ждать свежие кони.
Все было тщательно продумано; слугам королевы Наваррской приходилось участвовать в необычных делах.
За толстыми каменными стенами было очень холодно. Стражники отдали честь королеве и ее подруге с мрачной галантностью. Они знали о дружбе женщин с заключенными; будучи людьми романтичными и благородными, они сочувствовали несчастным дамам. Кое-кто из них был готов под угрозой наказания позволить очаровательным королеве и герцогине попрощаться с их обреченными возлюбленными. В глазах тюремщиков было заметно галльское сочувствие ко всем влюбленным; стражники с состраданием смотрели на печальных красавиц.
Молчаливый тюремщик отпер дверь камеры, с грустью глядя на Марго. Как все напуганы, подумала королева. Все, кроме меня.
Шагнув в камеру, она испытала лишь радость приключения и сильную надежду на успех; страхи и страдания последних недель показались ей ненапрасными, поскольку благодаря им она могла насладиться этим великолепным моментом — ей предстояло подарить жизнь ее возлюбленному.
Дверь закрылась за Марго.
— Мой дорогой, — прошептала она. — Мой Гиацинт…
Ее глаза привыкли к полумраку; она разглядела нечто лежащее на полу в виде груды тряпья.
— Где ты? Где ты? — испуганно закричала Марго.
Груда пошевелилась. Марго опустилась перед ней на колени.
— Мой любимый… мой дорогой… — пробормотала она и развернула грубое одеяло. Ла Моль лежал с лицом мертвеца; влажная прядь волос прилипла к его лбу.
— Что с тобой? Что случилось?
Он молча уставился на нее.
— О, Господи! — прошептала она. — Кровь… на полу… на одеяле… везде… его кровь!
Она бережно, осторожно развернула одеяло до конца и закричала, увидев раздробленные кровоточащие ноги и ступни.
Она все поняла. Они применили испанский сапог; они сломали его прекрасные ноги; он не сможет больше ходить. Ее великолепный план спасения Ла Моля неосуществим.
Он, наконец, заметил Марго; она увидела на его губах слабую улыбку.
Он что-то забормотал; она склонилась над ним, чтобы разобрать слова.
— Ты пришла… — сказал он. — Дорогая… этого достаточно. Это все, о чем я молил Господа… Ты не забыла…
Она прижалась щекой к лицу Ла Моля; он попытался поднять руку и коснуться Марго, но усилие заставило его застонать; лоб графа покрылся испариной.
— Ты не должен двигаться, — сказала Марго. — О мой дорогой, что я могу сделать? Почему я опоздала?
— Ты пришла. Этого… достаточно, — снова заговорил он.
Тюремщик молча вошел в камеру.
— Мадам, вы должны уйти. Мадам, я весьма сожалею. Поступил приказ, и я не мог предотвратить его выполнение. Я не в силах был ничего сделать.
Она кивнула.
— Приказ, — повторила Марго; ей показалось, что она видит улыбающееся лицо матери. — Я понимаю. Я понимаю.
Генриетта ждала ее в коридоре с платком, поднесенным к глазам.
— Аннибал… тоже? — пробормотала Марго.
Генриетта кивнула.
Они вдвоем вышли к карете. Теперь не было необходимости разыгрывать из себя двух несчастных женщин, пришедших попрощаться с возлюбленными.
Толпа собралась на площади Мятежников, чтобы лицезреть казнь двух мужчин, вступивших в заговор с целью убийства короля. Это событие привлекло внимание людей, потому что обреченных считали великими любовниками — один из них был возлюбленным самой королевы Наваррской, другой пользовался благосклонностью герцогини Неверской.
Толпа роптала. Люди обвиняли жестокую королеву-мать. Она была причиной всех бед Франции. О ней писали книги. Говорили, что ревность к дочери заставила Катрин мучить ее возлюбленного и принять решение о его казни. Любые обвинения в адрес королевы-матери казались недостаточными. Народная ненависть к ней выплескивалась наружу во время публичных церемоний.
— У него была восковая фигурка короля…
— О! Пора этому сумасшедшему покинуть сей мир.
— Тсс! Неизвестно, кто нас слышит. И что, если он умрет? Кто займет его место? Наш щеголь из Польши? Коротышка Аленсон? Это клубок змей.
Послышался скрип колес крытой двуколки; толпа на время притихла.
Затем кто-то прошептал:
— Говорят, его безжалостно пытали с помощью испанского сапога. Их обоих мучили… Ла Моля и Коконна. Они не могут самостоятельно прийти на место казни.
— Несчастные джентльмены. Несчастные красавцы.
— Как долго мы позволим этой женщине править страной?
Скрип прекратился; двух мужчин подняли на эшафот.
Толпа взирала на происходящее; многие, не таясь, плакали. Казалось жестоким обречь людей на смерть за изготовление восковой фигурки человека, и так уже стоявшего на краю могилы. Даже после пыток жертвы не потеряли величественной привлекательности.
Палач жестом велел своим помощникам положить Ла Моля на плаху.
— Пришел ваш час, месье, — сказал он.
— Я готов, — ответил Ла Моль. — Прощай, моя дорогая.
Палач положил его в нужное место.
— Вы хотите еще что-нибудь сказать, месье?
— Я лишь прошу вас засвидетельствовать мое почтение королеве Наваррской. Передайте ей, что я умер с ее именем на устах. О, Маргарита, моя королева… моя любовь.
Он опустил голову на плаху и стал ждать, когда опытный палач отсечет ее мечом.
Толпа горестно ахнула.
Пришел черед Коконна. Короткая пугающая тишина, бормотанье, блеск меча; голова Коконна покатилась по окровавленной соломе к голове его друга.
Катрин торжествовала. Теперь было ясно, что король умирает. У него не осталось сил даже на то, чтобы передвигаться в паланкине. Он не покидал спальню.
Стоял май; солнечный свет заливал покои. Возле постели короля сидела юная королева; она украдкой вытирала слезы, которые не могла сдержать. Лицо Мадлен было искажено страданием. Бледная печальная Мари Туше скорбно смотрела на Карла. Эти оберегавшие его женщины понимали, что конец близок.