— Задержите или отвлеките их, как сумеете, — сказала она и вонзила шпоры в бока коня, готовая к бешеной скачке. Но тут внезапно рука в окровавленной повязке схватила за поводья ее лошадь, которая, понукаемая и сдерживаемая в одно и то же время, встала на дыбы и развернулась кругом.
— Отпустите меня. Я смогу их опередить! — воскликнула Альенора.
Но он продолжал держать, и ее лошадь развернулась еще раз, наматывая поводья ему на руку и заклинивая ее ногу в стремени между его ногой и туловищем его лошади. Какую-то секунду они оставались в тесном переплетении. И еще она продолжала верить, что рядом с ней раненый, абсолютно преданный человек, правда, ошеломленный неожиданной встречей с противником, чересчур осторожный и запаниковавший. Слишком поздно Альенора стала действовать. Сжав руку в кулак, она изо всех сил ударила его по руке. Пальцы, державшие поводья, разжались, и она, наконец, высвободила ногу. Но люди Генриха-старшего уже их окружили. Барон Гильберт, поглаживая локоть, приветствовал их многозначительной ухмылкой.
Два длинноносых нормандца (до конца дней Генрих II использовал людей своего герцогства, которым полностью доверял, для особо деликатных поручений) с двух сторон взяли поводья Альеноры, а третий, зайдя сзади, набросил ей через голову аркан, который, соскользнув до локтей, затянулся и крепко прижал ее руки к телу. Четвертый нормандец, приблизившись К барону Гильберту, сказал:
— Сударь, вы все проделали отлично и получите свое вознаграждение… на Небесах!
С этими словами он выхватил меч и вонзил его в тело Гильберта. Этот ловкий выпад своим коварством и внезапностью так напомнил тот, которым барон Годфруа убил Ришара де Во, что Альенора, забыв о собственной печальной участи, невольно вскрикнула в ужасе.
— Он был предателем, — пояснил нормандец спокойно, извлекая меч из безжизненного тела. — А мы считаем: кто предал одного господина, предаст и другого. Гаспар, выкинь его из седла и захвати с собой лошадь, — и, обращаясь к Альеноре, сказал: — Сударыня, мы поедем быстро, но недалеко. А теперь вперед!
Более просторное из двух помещений было четырнадцать обычных шагов в длину и двенадцать — в ширину. Внутренняя комната, в которую Альенору запирали на ночь, еще меньше — всего десять шагов в обоих направлениях. Этим пространством теперь ограничивались ее когда-то обширные владения. Изредка, если Николас Саксамский, надзиратель, пребывал в хорошем настроении, что случалось не часто, и позволяла погода, Альенору сводили вниз, в маленький зал, который какая-то незнакомая, но более счастливая женщина устроила на участке между пивоварней и пекарней. Чахлый, слишком затененный, он представлял собою лабиринт узких тропинок, усаженных низким кустарником: в подходящее время года на пространстве между тропинками цвели немногочисленные левкои, примулы, одна или две мускусные розы и голубые цветы лаванды на разросшемся кусте. Тем не менее Альенора с нетерпением ждала редкой возможности походить по саду, подышать свежим воздухом, послушать пение птиц и потом долго с радостью вспоминала это событие. Она никогда не подсчитывала, сколько шагов нужно сделать, чтобы обойти все тропинки… Лучше не знать. Пусть это будет простая прогулка на природе. Такой пассивной и безразличной сделалась самая смелая и предприимчивая женщина своего времени.
Альенора была не одинока. Верная Амария, оставленная давно, очень давно, в Пуатье, последовала за ней — шаг за шагом — из Пуату в Англию. Здесь, рискуя навлечь на себя гнев, она обратилась к королю, умоляя разрешить ей прислуживать своей госпоже в Винчестере. Амария выбрала весьма удачный момент. Генрих II только что узнал, что король нормандцев, который, воспользовавшись его отъездом на континент, совершил набег на Англию, попал в плен и доставлен в Ричмонд с ногами, связанными под брюхом лошади. Генрих находился в отличном настроении и согласился удостоить милости другого пленника — свою жену. Так Альенора получила Амарию.
В ее распоряжении также были: лютня, четыре книги, рамка для вышивания и сколько угодно шерстяных ниток.
Была у нее и кровать, правда, жесткая и узкая, но спала Альенора хорошо, не хуже, чем на многих других, более удобных кроватях.
Трижды в день ей приносили еду. На завтрак — хлеб и сильно разведенное кислое пиво, на обед — немного мяса или рыбы, на ужин — хлеб, бекон или сыр и снова пиво. Тысячи людей, часто говорила она себе с кривой усмешкой, были бы рады иметь столько же и так же регулярно. Но, упрекнув себя, она всякий раз думала, что лучше бы ей давали меньше и не столь пунктуально. Ведь пища — если не считать животных и изголодавшихся людей — должна не только насыщать, она должна возбуждать аппетит, радовать глаз, порой ждать, пока человек проголодается, но главное — она должна быть добровольно выбранной. Самое печальное заключалось в том, что после употребления в течение длительного времени хлеба, пива, мяса, рыбы, бекона и сыра человек начинал слишком много думать о других съедобных вещах, мечтать о свежих сентябрьских яблоках, хрустящих, когда их надкусывают, о сладком аромате душистого меда и о тающем во рту винограде.