VI
Блики света, словно смеясь, искрились на ласковых волнах, сверкая и переливаясь сотнями оттенков синего, зеленого, желтого, коричневого, белого цветов. Волны журчали и плескались, играя с тенями поспешно пробегавших по небу снежно-белых облаков. А между водой и небом тысячами носились птицы — ныряли, взлетали, качались на волнах, дрались между собой: чайки, чистики, бакланы, тупики, гагары, моёвки, поморники, глупыши. Их крики доносил до берега легкий бриз, в котором даже до этой осенней поры ощущалось тепло лета.
Гуннхильд чувствовала себя запертой в ловушке и в конце концов, велев своим служанкам оставаться в доме, ушла одна. Никто не пошел за ней следом. Все: и мужчины и женщины — успели хорошо изучить ее капризы. Оставаясь при этом в их поле зрения, королева пребывала в безопасности. И даже вне поля зрения — ибо ярл Торфинн позаботился о том, чтобы очистить свои Оркнеи от различных нарушителей спокойствия, — но уж этого никто не допустил бы.
Его подворье размещалось там, где самый большой из островов, Мэйнленд, сжимался в узкий перешеек, чтобы с противоположной стороны снова расшириться. Оттуда открывался вид на хорошо укрытую бухту, именовавшуюся Широкий залив. Вдоль воды вытянулись доки и корабельные сараи. Вокруг длинного дома и его надворных построек толпились жилища бойцов и слуг, кладовые, мастерские, хлева и тому подобное: уже далеко не деревня, но еще и не город. А в то время дня, когда рыбаки, составлявшие большинство населения, выходили в море на своих лодках, берег почти совсем пустел.
Гуннхильд быстрыми шагами шла на север по тропе, по начавшей жухнуть траве склона, круто поднимавшегося от берега. Она устала от зловония людей, зловония дыма, зловония экскрементов, от шума, от давки и прежде всего от болтовни женщин. Сейчас она хотела побыть наедине с небом. Возможно, его сияние могло бы уменьшить темноту, нараставшую в ней.
Полтора года, думала она, полтора года в этой стране пустошей, трясин, скал, дерновых домов, тесно толпившихся на хуторах, возле которых поднимались чахлые посевы да паслись овцы и коровы. Воистину, здесь росли замечательные мореплаватели. Викинги отсюда совершали набеги на мать-Норвегию до тех пор, пока Харальд Прекрасноволосый не подчинил себе Оркнеи, Шетланды, Гебриды и остров Мэн. Впрочем, они не оставляли своим вниманием и других мест. Торговцы тоже помогали стране богатеть. Ярл, по крайней мере, жил хорошо. Но как же здесь все было однообразно! Когда ярл переезжал из одного своего поместья в другое, это означало смену одного безлесного, ободранного ветрами острова на другой точно такой же. А как же часто непроницаемый для взгляда туман или всесокрушающий шторм держали островитян запертыми в домах на протяжении бесконечных дней.
О, да, Торфинн Раскалыватель Черепов оказал Эйрику Кровавой Секире и его спутникам достойный прием. Он предоставил всем жилье, кормил их, помогал всем, чем мог. В конце концов, они с Гуннхильд были родственниками. Его отец Эйнар и ее мать Крака — оба были порождением чресл великого ярла Рёгнвальда. Эйнар, ведя борьбу за власть над Оркнеями, взял в плен сына Снаэфрид Хальвдана Длинноногого, вырезал у него на спине кровавого орла, вскрыл грудную клетку и вынул легкие. Таким образом он отомстил Хальвдану за участие в сожжении Рёгнвальда. Гуннхильд и сама была причастна к гибели колдуна, брата Хальвдана; правда, она никогда об этом не говорила, но вездесущие слухи смогли пересечь даже Северное море.
Торфинн не признал Хокона Воспитанника Ательстана своим королем. Он все еще продолжал величать этим званием Эйрика. Его власть над Оркнеями была крепка, он мог набрать немало вооруженных людей, но не имел никакого желания мериться силами с приплывшими к нему воинами. Скорее он рассчитывал получить благодарность и, возможно, богатство. Они с Эйриком вскоре стали друзьями. Уже первым же летом братья Торфинна Арнкел и Эрленд отплыли со своим гостем в набег на Шотландию и Северную Англию.
В набеге участвовал и Гамли, старший сын Гуннхильд.
А сейчас, на второе лето, ушел в море и ее второй сын Гутхорм.
А Гуннхильд осталась на берегу. Она, привыкшая встречаться со знатными людьми всей Норвегии, с путешественниками, обошедшими весь известный людям мир, а также — да — со своими шпионами и ведьмами, она, не так давно носившая золото, шелка и тончайшее полотно, пившая вино, в то время как скальды пели, сказители славили богов и героев, вожди говорили о том, что им предстояло сделать, — теперь она жила в грязных комнатах или сложенных из кусков дерна лачугах среди мужланов и их баб, способных к размышлениям не в большей степени, чем любая племенная кобыла из стада. Если бы она делала это не ради детей, то сошла бы с ума. Но неужели в ее жизни не должно быть ничего иного?