— Я хотела подышать чистым воздухом. А что привело сюда тебя?
— Мне захотелось покоя и тишины. Поэма, которую я творю, складывается труднее, чем все, что я создавал прежде, сам не знаю, почему. — По выражению лица скальда и по тому, как он тяжело опирался на посох, Гуннхильд поняла, что боль, постоянно терзавшая его, сегодня была особенно сильна. Но все же он улыбался. — Но, королева, твое присутствие вдохновит меня. Я, конечно, не хочу сказать, что ты должна остаться здесь со мной, даже если не хочешь того.
Гуннхильд ощутила легкую дрожь волнения. Порой поэма могла означать больше, чем любые слова.
— О чем твои стихи? — спросила она; ее голос почти слился с воплями морских птиц.
— В ней будут восхваляться деяния моего короля, совершенные в нынешних странствиях. Я закончу ее, когда он возвратится.
Когда он возвратится… Если он возвратится! Нет, она не допустит даже мельком таких мыслей; не позволит даже и тени дурного предчувствия. Лучше выслушать скальда и посмотреть, что сообщат ей его слова.
— Почитай мне свою поэму.
— Она еще не готова, моя госпожа. На самом деле она и не может быть готова, пока я не узнаю всего того, что происходило в походе. — Голос Дага заметно дрогнул. — Я… я не мог быть там.
— Почитай то, что есть.
— Еще ничего не готово, королева. Сделанное не заслуживает никакой награды.
— Я сохраню этот день в памяти, Даг Эудунарсон. — Это был намек: она запомнит, повиновался он ей или отказался.
— Как будет угодно королеве. У меня сложилось начало, однако оно тоже нуждается в отделке.
Он смотрел не на нее, а на устье залива, туда, где вода встречалась с небом. Облака там спускались ниже к воде и были темнее, чем над головами Гуннхильд и скальда; они, вероятно, предвещали дождь. Первые стихи Даг произнес с видимой неохотой, деревянным хрипловатым голосом:
Но вскоре он увлекся и начал петь:
Да, думала Гуннхильд, попытка, не зная правды, заполнить все это содержанием была бы просто пустой тратой кённингов. И даже при всем старании в этих стихах никогда не станет рыдать ветер и бушевать море. Даг был достаточно умелым скальдом, но он не был Эгилем Скаллагримсоном.
Эгиль!
Черная волна захлестнула и голос и солнце. Эгиль, который убил ее мальчика, навлек беды на ее дом, который презирал ее и насмехался над нею, похищал у нее людскую преданность, убивал людей ее мужа, не ставил ни во что законы, который был высоко вознесен Ательстаном, который создал Хокона Харальдсона, уродливый, как тролль, Эгиль, ради которого добрый друг Торольв в конце концов покинул ее, этот смертельный враг оставался свободным и недосягаемым для ее мести, которая лишь одна могла вернуть свет этому миру, уменьшить тяжесть владеющей ею ненависти и смягчить ее печаль. Эгиль, Эгиль…
Даг умолк. Звук рога, прервавший его, вернул и Гуннхильд из глубин, в которые она погрузилась в своих размышлениях. До трубача, находившегося на восточном мысу, было добрых две мили, но звук, созданный силой его легких и подхваченный ветром, заглушил крики птиц. Этот трубный звук говорил о том, что наблюдатель на круглосуточном посту заметил корабль.
Королеве не пристало бегать, Гуннхильд шла, хотя и очень быстрым шагом. Она должна никому не показывать, что у нее сердце готово выскочить наружу от тревоги, должна быть готова, не проронив ни единой слезы, выслушать самые дурные новости. Даг хромал следом за нею, с каждым шагом все сильнее отставая и то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть, опираясь на посох.
Когда Гуннхильд добралась до причалов, там уже стоял на страже Торфинн во главе своих дружинников. Они оттесняли в сторону простой люд, который толпился поблизости, не зная, то ли бояться ему, то ли радоваться прибывшим, но перед королевой стража расступилась. Двое старших из тех ее сыновей, которым отец приказал остаться здесь, — беловолосый Харальд и рыжеволосый Рагнфрёд — тоже протискивались вперед. И, конечно, следом за ними примчалась ее дочь Рагнхильд. Она сразу же подбежала к матери.
— Это король? — спросила она. Гуннхильд могла в ответ лишь обнять девочку за тонкие плечи и прижать к себе. Распущенные по плечам бронзовые локоны сверкали огнем в солнечном свете, так ярко и яростно раскрасившем залив и берега.