— Этого больше не будет.
— Ну, конечно.
— Клянусь тебе. Я много думал об этом. Больше никогда.
Сантьяго продолжал хмуриться, и она полуобернулась. Через площадь, на углу где помещался «Огар дель Пескадор», с бутылочкой пива в руке сидел Дрис Ларби, глядя на улицу. А может, наблюдая за ними. Он поднял бутылку, как бы приветствуя их, и Тереса слегка кивнула в ответ.
— Дрис хороший человек. — Она вновь повернулась к Сантьяго. — Он уважает меня и платит мне.
— Он проклятый мавр и сутенер.
— А я проклятая индейская шлюха.
Он ничего не ответил, и она, рассердившись, молча курила, прислушиваясь к шуму моря за стеной. Сантьяго рассеянно перекладывал на пластиковой тарелке металлические шампуры. Руки у него были жесткие, сильные и смуглые — так хорошо знакомые ей. На запястье — все те же водонепроницаемые часы, дешевые и надежные; ни браслетов, ни колец. Солнце, отражаясь от беленых стен, окружавших площадь, золотило волоски над татуировкой и делало светлее его глаза.
— Ты можешь поехать со мной, — проговорил он наконец. — В Альхесирасе хорошо… Мы бы виделись каждый день. Вдали от всего этого.
— Я не знаю, хочу ли я видеть тебя каждый день.
— Странная ты. Очень странная. Я и не знал, что вы, мексиканки, такие.
— Я не знаю, какие мексиканки. Я знаю, какая я. — Она мгновение подумала. — Иногда мне кажется, что знаю.
Она бросила окурок и придавила его подошвой.
Потом обернулась посмотреть, не ушел ли Дрис Ларби.
Его уже не было. Тереса встала и сказала, что ей хочется прогуляться. Сантьяго, все еще сидя и нашаривая деньги в заднем кармане брюк, продолжал смотреть на нее, но уже с иным выражением. С улыбкой. Он всегда знал, как нужно улыбнуться, чтобы разогнать для нее все черные тучи. Чтобы она сделала что-нибудь. Например, пообщалась с Абделькадером Чаибом.
— Черт возьми, Тереса.
— Что?
— Иногда ты похожа на девчонку, и мне это нравится. — Поднявшись, он положил на столик несколько монет. — То есть, когда я вижу, как ты идешь, и все такое. Ты идешь, а попка у тебя так и танцует, потом поворачиваешься… так бы и съел тебя всю, как свежий персик… И грудь у тебя…
— Что — грудь у меня?
Сантьяго склонил голову набок, ища подходящее определение.
— Красивая, — серьезно закончил он. — Самая красивая во всей Мелилье.
— Ничего себе… Это что — испанский комплимент?
— Ну… не знаю. — Он подождал, пока она не отсмеялась. — Просто мне это пришло в голову.
— Только это? Больше ничего?
— Нет. Мне нравится, как ты разговариваешь. Или молчишь. Мне от этого становится… не знаю… что-то во мне происходит… какие-то чувства. Разные. И нежность тоже — наверное, это самое подходящее слово.
— Вот и хорошо. Мне приятно, если ты иногда забываешь о моей груди и становишься нежным.
— А мне и не надо ни о чем забывать. Твоя грудь и моя нежность — одно с другим вполне вяжется.
Она сбросила туфли, и они пошли по грязному песку, а потом среди камней, по кромке воды, под золотисто-рыжими стенами крепости, из бойниц которой торчали ржавые пушки. Вдали вырисовывался голубоватый силуэт мыса Трес-Форкас. На ноги им брызгала пена. Сантьяго шагал, засунув руки в карманы, временами останавливаясь и проверяя, не поскользнется ли Тереса на влажных камнях, покрытых зеленым мхом.
— А иногда, — сказал он вдруг, словно и не переставал об этом думать, — я смотрю на тебя, и вдруг ты выглядишь гораздо старше… Как сегодня утром.
— А что случилось сегодня утром?
— Я проснулся, а ты была в ванной, и я встал взглянуть на тебя, и увидел тебя перед зеркалом… Ты умывалась и смотрела на себя так, будто с трудом узнаешь. И лицо у тебя было, как у старухи.
— Страшное?
— Да просто кошмарное. Поэтому мне захотелось, чтобы ты снова стала красивой, я подхватил тебя на руки и отнес в постель, и мы добрый час кувыркались там.
— Не помню.
— Не помнишь, что мы делали в постели?
— Не помню, чтобы я выглядела страшной.
Конечно, все она отлично помнила. Тереса проснулась рано, с первым смутным, еще серым светом. Пение петухов на заре. Голос муэдзина, несущийся с минарета мечети. Равномерное «тик-так» часов на тумбочке. Ей не удавалось снова уснуть, и она смотрела, как все больше и больше светлеет потолок, а Сантьяго спит, лежа на животе, наполовину зарывшись лицом в подушку, с взлохмаченными волосами и жесткой щетиной на подбородке, касающемся ее плеча. Она помнила его тяжелое дыхание и его неподвижность, похожую на смерть. И внезапную тоскливую тревогу, от которой она вскочила с постели, добежала до ванной, открыла кран — и снова и снова плескала водой себе в лицо; а женщина, смотревшая на нее из зеркала, была похожа на ту, что смотрела на нее сквозь мокрые волосы в тот день в Кульякане, когда зазвонил телефон. А потом отражение Сантьяго у нее за спиной — с припухшими от сна глазами, голый, как и она сама, он обнимал ее, а потом снова отнес в постель, чтобы заниматься любовью среди смятых простыней, пахнущих ими обоими, спермой и теплом сплетенных тел. И призраки опять, до нового приказа, рассеялись вместе с сумраком грязного рассвета — на свете нет ничего грязнее этого нерешительного серого рассветного сумрака, который дневной свет, уже потоком льющийся сквозь жалюзи, загоняет обратно в ад.
— У меня с тобой иногда бывает как-то странно, понимаешь… — Сантьяго смотрел на синее море (оно было неспокойно, и прибой равномерно плескал о камни): смотрел опытным, почти оценивающим взглядом. — Вот вроде бы ты тут, рядом, я тебя крепко держу, и вдруг — раз! Ты уже где-то далеко.
— В Марокко.
— Не говори глупостей. Пожалуйста. Я же сказал, с этим покончено.
И опять эта улыбка, стирающая все. Он такой красивый, в который раз подумала она. Распроклятый сукин сын, контрабандист.
— Ты иногда тоже бываешь далеко, — сказала она. — Очень далеко.
— Я — другое дело. У меня есть дела, и они меня беспокоят… Я имею в виду — сейчас. А то, что происходит с тобой, — это другое.
Он помолчал. Казалось, он пытается поймать какую-то мысль и найти для нее точные слова.
— Это уже сидело в тебе, — произнес он наконец. — До того как мы познакомились.
Когда, пройдя еще немного, они вернулись, старик-араб, торговавший кебабами, вытирал стол. Они с Тересой обменялись улыбкой.
— Ты никогда ничего не рассказываешь мне о Мексике, — сказал Сантьяго.
Опершись на него, Тереса надела туфли.
— Да нечего особенно рассказывать, — ответила она. — Там люди убивают друг друга ради наркотиков или нескольких песо, или их убивают, потому что считают коммунистами, или приходит ураган и приканчивает всех подряд.
— Я имел в виду тебя.
— Я родом из Синалоа. Правда, за последнее время гордости у меня поубавилось. Но я упряма до чертиков.
— А что еще?
— Больше ничего. Ведь я же тебя не расспрашиваю о твоей жизни. Я даже не знаю, женат ты или нет.
— Не женат, — он поднял руку, показывая, что на ней нет кольца. — И мне очень неприятно, что до сегодняшнего дня ты об этом не спрашивала.
— А я и не спрашиваю. Я просто говорю, что не знаю. Как уговорено.
— Что уговорено? Я что-то не помню, чтоб мы о чем-то договаривались.
— Никаких дурацких вопросов. Ты приезжаешь — я тут. Ты уезжаешь — я остаюсь.
— А как же будущее?
— О будущем поговорим, когда оно настанет.
— Почему ты спишь со мной?
— А с кем же еще?
— Со мной.
Он остановился перед ней, уперев руки в бока, будто собираясь пропеть ей серенаду.
— Потому, что ты красивый парень, — ответила она, оглядывая его сверху вниз, очень медленно и не скрывая своего удовольствия. — Потому, что у тебя зеленые глаза, просто убийственный зад, сильные руки… Потому, что ты хоть и сукин сын, но не совсем эгоист. Потому, что ты умеешь быть одновременно жестким и нежным… Этого хватит?.. — Она почувствовала, как все лицо у нее напряглось. — А еще потому, что ты похож на одного человека, которого я знала.