Мотор негромко стучал на малых оборотах, мы шли вместе с рождавшимся, увлекавшим нас к морю течением мимо безжизненных песчаных берегов великой кузоменской пустыни. Мы миновали сонный еще рыбопункт на левом берегу, перевалили через песчаный бар в устье Варзуги, вышли на морской простор, закрытый еще туманом, в котором где-то близко слышались покрякивания уток, сдержанный говор гусей и молодых линяющих гаг, и взяли курс на восток. Путь мой был неблизким и непростым. Карбас пришлось сменить на самолет, потом под ноги легла знакомая уже береговая тропа, и в конце концов я добрался до Пялицы. В Пялице я в то лето прижился и уже оттуда совершал путешествия то в одну, то в другую сторону по берегу. Все здесь было вроде бы уже знакомо, исхожено и осмотрено. Но теперь, после Кузомени, я смотрел на окружающее словно бы новыми глазами.
Если раньше я видел окружающий мир глазами первобытного охотника и рыбака, корректируя открывающуюся картину отсчетом прошедших тысячелетий и тут же находя в ней экологически наиболее удобные и выгодные места для стоянок и поселений, то теперь у меня включался как бы другой комплекс корректировки. Я глядел на берег глазами одновременно морского разбойника и сельского хозяина, прикидывая удобство угодий и безопасность положения. Тысячу лет назад пороги Пялицы, по-видимому, еще не существовали, поэтому ладьи могли беспрепятственно подниматься по реке значительно выше, чем сейчас, во всяком случае до "сухого порога". А именно тая, в полутора километрах от моря, над высоким обрывом реки возвышался холм, который я приметил уже давно, но как-то не удосужился его внимательно рассмотреть.
Теперь же я знал, что именно там меня ждет моя главная удача.
Над рекой, на высоком крутом мысу, откуда были видны залив и море, на ровной площадке, несколько поотступив от обрыва, поднималась правильная насыпь, поросшая кривой северной березой: три с лишним метра в высоту и около двенадцати метров в поперечнике. Склоны ее были тщательно выровнены, у основания можно было заметить вросшие в землю валуны. Это был курган. Он являл собой внушительное зрелище, когда я смотрел на него снизу, от кипящего пеной порога, над которым он возвышался, устремляя свой купол, казалось, прямо в сияющее синее небо. Радостен был для меня его вид в золотом убранстве листьев, трепетавших под холодным северо-восточным ветром, словно множество золотых чешуек на погребальном венке героя, высоко взнесенного над наливающейся осенней киноварью тундрой…
Я обходил курган раз за разом, взбирался на его вершину, смотрел с него на море, на густо-синюю, стынущую в преддверии зимы реку и не сомневался, что поблизости лежат остатки еще одной усадьбы, хозяин которой, по-видимому, нашел последнее успокоение под этим холмом.
Да, здесь было все, о чем только мог мечтать норвежец: покрытые густыми травами луга, земли, пригодные для пахоты, рыбная река, синеющий вдалеке лес… Та ничейная земля, которой так не хватало когда-то викингам. В поисках ее они уходили в морские набеги, а потоп селились на новых местах - в Англии, Ирландии, Исландии и еще дальше на запад. Остатки скандинавских поселений следовало искать не на южном берегу Белого моря, как их искали все, а вот здесь, на Терском берегу, возле порогов, отступив от моря, где никто их не ожидал и не искал. Я понимал, что найти остатки древнего скандинавского жилища в условиях тундры гораздо труднее, чем заметить погребальный холм. И все же я был уверен, что они где-то рядом…
Увидел я их в ту же осень.
Пролетая над Пялицей, я попросил пилота сделать круг над порогами. Пока маленький самолетик разворачивался, я вдавился в стекло иллюминатора, и действительно метрах в трехстах от кургана, ближе к морю, передо мной на тундре мелькнул какой-то большой прямоугольник. Мелькнул - и скрылся. Но мне этого было достаточно. Это и были развалины усадьбы - земляного дома похороненного здесь викинга!
Что же, судьба сама распорядилась за меня. Открытие произошло. Следующим летом надо было начинать раскопки. Пока же готовиться к ним, не только добывая для этого средства от заинтересованных учреждений и собирая экспедицию, но и подняв всю связанную с этим литературу. Мне предстояло узнать все о том неведомом, с чем я мог встретиться при раскопках погребального памятника совершенно новой для меня эпохи. Я должен был знать все о конструкциях курганов скандинавов, о вещах, которые могли лежать под насыпью и в самой насыпи, чтобы быть готовым их расчистить, законсервировать, вынуть из грунта и довезти до лаборатории. Я должен был знать, что, где и как искать и что именно могу пропустить в этих поисках… А для этого требовалось самым серьезным образом изучить не только труды своих предшественников, специальную научную литературу, но и скандинавские саги - подробнейшую, самую полную энциклопедию жизни и знаний той эпохи. Времени на все это оставалось не так уж много.
…Сейчас, много лет спустя, я с удивлением вспоминаю последовательность событий, которые были истоками удивительных открытий, очевидности которых я не устаю поражаться до сих пор. Было ли это случайностью? Или всему виной удача, которой так дорожили викинги? Просто я не знал, что многого "не может быть", и потому пошел дальше там, где другие поворачивали назад.
Что заставило меня внимательно взглянуть на берега Пялицы? Только шлаки у Кузомени, на которые большинство археологов не обратило бы внимания. И даже не шлаки, а крица. Именно крица, а не топоры и меч, о которых мне рассказывали варзужане. Стоило мне прямо вернуться из Кузомени в Москву и зайти в библиотеку института, как я выяснил бы, что находки на "сухих буграх" ничего особенного не представляют, они относятся к XII веку и отмечают самую древнюю волну новгородской колонизации этих мест. На левом берегу Варзуги возле Кузомени в тридцатых годах нашего века был открыт и исследован небольшой могильник того времени, возникший на два с лишним столетия позже, чем хотелось бы мне.