Честно говоря, и думать было не о чем. Так уж устроен мир, причем любой: страшнее человека зверя нет. Я совсем не уверена, что в трущобах меня и ребенка встретят с распростертыми объятиями. Точнее, может, и обрадуются — возможности ограбить, изнасиловать или вовсе убить.
А в темноте среди едва различимых деревьев вряд ли обитает что-то страшнее белочек и скворцов. Все же это почти город, а не заповедная чаща в семи днях пути от ближайшего человеческого жилья. Значит, переночевать будет безопаснее там.
Правда, вряд ли получится отыскать что-то съедобное. За пропитанием так или иначе надо вернуться к людям. Но это лучше сделать днем, в надежде, что при свете дневного светила обитатели трущоб не кинутся вот так сразу убивать и грабить.
Решив эту несложную, но такую нервную задачу, я поудобнее устроила у себя на спине ребенка и не торопясь, осторожно двинулась в темноту, прочь от трущоб, по достаточно различимой тропинке.
Перелезла через остатки каменной ограды, похоже разобранной аборигенами на материалы. Под ногами хрустнул сучок, потом другой. Я присмотрелась к окружающим кустам. Вроде бы обычные, но смутно что-то не так. Не страшно, просто словно больные растения. Конечно, в лунном свете толком не разглядишь, в чем дело. Но ощущение неправильности присутствует.
Впрочем, скоро «больные» кусты и деревья закончились, словно я прошла через широкую живую изгородь и оказалась… на пустыре.
Ощущение было очень необычное — все в том же лунном свете можно было разглядеть, что это не просто окраина города, а именно пустырь, окруженный со всех сторон жилыми кварталами. Там, откуда я пришла, трущобы, вдалеке впереди, за опоясывающей это мертвое пространство лесополосой, вроде бы поприличнее районы: огней больше, здания выше. А тут — словно косой выкосило все городские постройки. Или их никогда не было? Парк?
Ладно, утром разберемся. Нет никакого смысла топать дальше вглубь пустого пространства. Лучше устроиться у не слишком правильных кустиков. Здесь хоть травка растет, а вот дальше — голая земля.
Я аккуратно, хотя и ругаясь шепотом себе под нос, забралась в гущу странных кустиков и начала было снимать со своей спины все еще дрыхнувшего малька. И вдруг чуть ли не из-под самых моих ног раздался сердитый шепот повышенной хриплости:
— Ну чего приперлась, дура? Других кустов не нашла? Нагадишь мне на голову — ноги переломаю!
Как я не умерла на месте — сама удивляюсь. Сердце чуть ребра не проломило, так затрепыхалось. Коленки сразу ослабли, я еще успела подумать, что очень не вовремя: драпать надо, а ноги не идут. И как назло, детенок на спине проснулся и завозился, захныкал.
— Тьфу, еще и с довеском, — продолжал хрипеть голос. А потом груда сухой травы и листьев под кустом зашевелилась, и оттуда вынырнула лохматая, словно у лешего, голова.
Натурально леший — в пегой гриве застряли листики и обломки веток, борода метлой и тоже украшена разнообразной ботаникой. Странный балахон до пят состоял, кажется, из мха, древесной коры и того, что когда-то было шкурками животных. Во всяком случае, в свете луны так оно выглядело. Глаза были большие, круглые и сердито блестели из-под нависших бровей. А ростом леший оказался мне по грудь. Щупленький, но не сгорбленный. Наоборот, грудь выпятил колесом и воинственно выставил бороду. Мне показалось, что он даже на цыпочки встал, чтобы смотреться внушительнее.
— Здравствуйте, — вежливо кивнула я, поправив чуть сползшего по спине мальчишку. И очень постаралась, чтобы голос не дрожал. Так-то я угрозы от него не чувствовала, ведь хотел бы напасть — сделал бы это молча. Но все равно…
Леший слегка удивился:
— Эт мне здравствуй? Ишь ты… ну и ты того. Значит. Че приперлась-то?
— Так пить хочется, что живот от голода подвело и переночевать негде, — выпалила я прежде, чем до конца додумала мысль.
Леший моргнул, а потом вдруг хрипло заухал в бороду, словно простуженный филин.
— Слышь, старуха? — отсмеявшись, позвал он. — Во как благородные-то! Пить ей! Аж шоб переночевать! Да с закуской! А лепестков тебе не надо задарма, девка?
Я даже не удивилась, когда соседний куст зашевелился и из-под него вылез еще один леший. Точнее, лешачиха. Старуха была еще ниже своего спутника и без бороды, а в остальном — точная копия. Такая же лохматая, в листьях и ветках, и балахон как по одной мерке кроили.
— Странная девка, — проскрипела эта бабушка, прищурив на меня один круглый совиный глаз. Сходство усиливал еще и маленький крючковатый нос на морщинистом лице. — Одета не по-нашенски… Откуда такая?
— Издалека я, — даже не соврала ведь.