Каюта третьего класса, куда Вольдемару был куплен билет, была, как и все прочие, неимоверно тесна и неизбывно вонюча. Пахло прошлогодним луком, водочным перегаром и застарелыми портянками, которые какой-то деятель от сохи развесил на спинке своей кровати, а сам, гад, ретировался на палубу. Долгоруков, недолго думая, решил сделать то же самое (то бишь не развесить свои носки сушиться, а выйти на палубу), надеясь занять какую-нибудь скамейку, дабы на ней скоротать предлинный день. Как он будет проводить ночи в своей каюте, Вольдемар даже не представлял.
А на нижней палубе вовсю кипела жизнь. Путь – кому до Нижнего Новгорода, кому до Казани, как и Долгорукову – еще только начинался, а пассажиры третьего класса уже столь основательно обжились на пароходе, будто провели на нем немалую часть своей жизни. Большинство из них уже что-нибудь жевало. Вольдемар не раз примечал, в том числе и за собой, что как только начинается какая-либо дальняя дорога, будь то в поезде или на пароходе, тотчас приходит зверский аппетит, требующий немедленного утоления.
Люди, по большей части, пробавлялись калеными яйцами с хлебом. Кое-где разливали водочку в припасенные стаканы, закусывая ее свежими, хрустящими на зубах, огурцами; в нескольких углах, уже откушав нехитрой снеди и приняв на грудь, играли в подкидного дурака или в «горку» на мелкую медь.
Пассажиры второго класса, как бы подчеркивая, что они нечто иное, нежели прочая публика на палубе, устроились за столиками с небольшими самоварами и попивали чай с вареньем и бубликами. Впрочем, картишки имели место и здесь. Как же без них! Можно было подсесть к ним и составить банчок вон с тем толстым господином в сюртуке, который весьма удачно понтировал, потому что лукавил. Это Долгоруков приметил сразу. Жульничал толстяк весьма умело, однако Вольдемар обыграл бы его в два счета: шулер пользовался приемами, которые для Долгорукова были просты и примитивны. Но Вольдемар не стал напрашиваться на игру. Ему хотелось примоститься где-нибудь, где не слишком тесно, и обдумать, что он будет делать дальше. В Казани у него не было ни друзей, ни просто знакомцев, а вот восемь рубликов, что лежали у него в кармане, были суммой, на которую не разгуляешься и в провинции.
На носу парохода оставалось еще несколько свободных мест. Долгоруков пошел было, чтобы занять место на скамейке, последней в ряду, но какой-то нахальный чумазый тип в татарском бешмете опередил его. Кинув на скамейку узел, чумазый уселся рядом, облокотившись на спинку и широко раздвинув ноги. Взгляд его, обращенный на Вольдемара, искрился победой и наглой усмешкой. Долгоруков в сердцах плюнул, резко повернулся и пошел в конец парохода, где присел прямо на палубу, разогретую солнцем, и прислонился спиной к борту. Слава богу, здесь никого не было…
Его мысли были далеко отсюда, когда рядом с ним остановился парень из цеховых, в картузе с треснутым посередине лакированным козырьком. Вольдемар нехотя поднял на него взгляд и встретился со взором парня. Цеховой рассматривал Долгорукого в упор, нимало не смущаясь.
«Что надо?» – недовольный прерванным уединением, хотел было уже спросить Вольдемар, как парень тут же легонько провел согнутым указательным пальцем по переносице. Долгоруков быстро ответил подобным жестом. Парень, улыбнувшись и весело сдвинув картуз на затылок, огляделся и, очевидно, не заметив ничего, что помешало бы им немного поболтать без посторонних глаз и ушей, присел рядом с Вольдемаром:
– По Москве до сих пор рассказывают, как вы продали винокуренный завод графа Салтыкова в Тульской губернии саксонскому подданному, сказавшись племянником нашего добрейшего губернатора Владимира Андреевича. – Долгоруков только хмыкнул. Ввязываться в беседу не было желания. – Еще рассказывают про два поместья в Малороссии, что послужили залогом для получения вами банковского кредита в восемьдесят пять тысяч рублей. Вы стали легендой, Вольдемар Аркадьевич…
– Всеволод, – поправил цехового Долгоруков.
– Что?
– Милейший, я уже давно Всеволод, именно так меня и назвали мои родители. Вольдемар же… умер. Почил, так сказать, в бозе.
Долгоруков сделал печальное лицо. Цеховой, подыгрывая ему, сдернул с головы картуз и шмыгнул носом. Долгоруков всхлипнул, быстро-быстро заморгал, и из глаз его скатились на щеку две крупные мужские слезы, оставляя после себя влажные дорожки.