Эту тему Данте меньше всего хотел обсуждать. Однако промолчать он не мог.
– Видите ли, мадонна, величие правителя обусловливается целым рядом качеств. Тут и физическая мощь, и сильная воля, и личное обаяние, и ум, и способность бороться сразу против многих врагов, и честолюбие. Одаренный человек должен обладать одновременно всеми этими качествами, чтобы стать великим правителем. – Сверкнула молния. Данте переждал раскат грома. – Избыточность добродетелей, несвойственная обычным людям, уравновешивается избыточностью… хм… пороков.
– Но если великие люди столь мудры, как же они не понимают?..
– Я не говорил об их мудрости, мадонна – лишь об их уме. Величие не обусловливает мудрости. Мудрости можно достичь лишь через страдания.
– Неужели это достойно восхищения?
– Разумеется, нет.
– Однако в вашей бессмертной поэме вы весьма снисходительны к распутникам, – заметила Джованна.
– Наказывает Господь, а не я, – отвечал Данте. – Вот, кстати, к вопросу о верности – возьмите Одиссея. У него всю жизнь были любовницы. Однако, если речь заходит о верности, мы тотчас вспоминаем царя Итаки и его Пенелопу.
Помолчав, Джованна произнесла:
– У меня нет детей.
Данте кивнул.
– Разве это не показатель любви вашего супруга к вам? Другой бы взял новую жену.
– Это вопрос времени, – с горечью произнесла Джованна. – Видимо, я должна быть преисполнена благодарности. – Она отодвинула штору и уставилась в окно. Данте показалось, что Джованна плачет, и он счел за лучшее отвернуться к другому окну.
Винчигуерра дремал, когда в комнату, душную от воскурений, вошел Кангранде.
– Я понимаю, у меня есть единокровный брат. Радость моя безмерна. Скажите, граф, где его найти, чтобы со слезами счастья прижать к груди. С меня довольно ваших игр.
– Вот и в этом вы точь-в-точь как ваши достойные восхищения братья и сестры. Никаких игр. Только я вам ничего не скажу. – Винчигуерра наслаждался противостоянием с Кангранде. – Донна да Ногарола немало поведала мне о гороскопах и пророчествах. Последние несколько часов я только о них и думаю. Ваша сестра явно в них верит. А вы?
– Я, граф, человек действия, и вы тоже. Нам бы с этим миром разобраться, куда уж до потустороннего.
– Это не ответ. Впрочем, я и так знаю: вы верите в судьбу, а пожалуй, и в историю о таинственном звере, который преобразит наш мир. Эта же дума снедает вашего брата. Каждый из вас ассоциирует зверя с собой. Так почему бы для начала не убить мальчика? Он ведь для вас угроза, и ничего более.
– Если только он и есть Борзой Пес, – сказал Кангранде, мрачно взглянув на сестру. – Но этот вопрос пока остается открытым.
– Так зачем же рисковать? – воскликнул граф. – Зачем оставлять его в живых?
От улыбки Кангранде повеяло холодом.
– По той же причине, по которой ваш Патино не убил его, да и не убьет. Sangius meus. Он – кровь от крови моего отца. Так где же Патино с ребенком, а, граф?
Винчигуерру распирало от ощущения превосходства над Кангранде.
– Не скажу. Они хорошо спрятались – вы их и из-под земли не достанете. Никогда.
– Что вы сказали?
Осклабившийся рот графа застыл, будто схваченный внезапным морозом. Большая кровопотеря и желание порисоваться заставили его сболтнуть лишнее. Улыбка Кангранде стала теплее, дружелюбнее.
– А что вы говорили на поле битвы? Что нам Патино из-под земли не достать? И сейчас повторили? В устах человека столь немногословного такая метафора дорогого стоит. Пойдем, Кэт. Пожалуй, счастливое воссоединение семьи все-таки состоится.
«Куда же Фердинандо запропастился?»
Последние два – три? четыре? – часа Пьетро только об этом и думал. Больше всего он боялся, что Фердинандо сбился со следа.
Пьетро решил кое-что испробовать. Если он в ближайшее время не разомнется, потом ему это уже не удастся. С утра сражение, потом четыре часа под проливным дождем, теперь сырая пещера. Руки и ноги у Пьетро занемели, перестали слушаться. Несмотря на яркое пламя костра, он жестоко мерз.
Что, ну что он может сделать – в одних бриджах, босой, без оружия и к тому же смертельно усталый? Патино по-прежнему держал Ческо между колен, не отнимая кинжала от лица мальчика. Каждое движение Пьетро грозило Ческо увечьем.
Патино жевал копченую грудинку. Он вытащил кляп изо рта мальчика и дал поесть и ему.
К удивлению Пьетро, Ческо вдруг подал голос:
– Почему ты так любишь смешные шляпы?
Пьетро уставился на мальчика.
– Что?
– Ты любишь смешные шляпы.
– Как ты только это запомнил? – Пьетро не смог сдержать улыбку.
– Заткнись, – рявкнул Патино и вгрызся в кусок грудинки.
Пьетро вздрогнул.
– Ничего, если я немного пошевелю поленья? – спросил он.
Патино поразмыслил и снова прижал нож к щеке Ческо.
– Шевели, только без фокусов.
Пьетро взял наполовину обуглившуюся ветку и стал разгребать пепел. Над костром взвилась стая искр, и скрылась под земляным потолком. Пьетро как бы невзначай обратился к Ческо:
– Как ты себя чувствуешь?
– Устал как собака, – ответил мальчик.
«Устал как собака?»
Что бы это значило? Откуда вообще Ческо знает это выражение? Вдобавок мальчик вовсе не выглядел усталым. Глаза его сверкали, как угли. Что он пытался сказать?
Замешательство Пьетро не укрылось от Патино. Кинжал плотнее прижался к щеке ребенка.
– А ну-ка сядь. Сядь, говорю.
Пьетро медленно шагнул назад, опустил ветку, которую использовал в качестве кочерги, так, чтобы в ее положении нельзя было заподозрить угрозу. Он оставил ветку наполовину в огне, наполовину на земле, поближе к себе. Щеку Ческо холодила сталь, однако его взгляд выражал то же презрение, что и накануне, когда Пьетро не смог разгадать головоломку. Медленно мальчик опустил глаза – теперь он смотрел на тело собаки. Кровь все еще сочилась из головы Меркурио…
Пьетро увидел, что грудная клетка пса тихонько вздымается. Удары Патино оказались не смертельными.
Наконец до Пьетро дошло. Он взглянул на Ческо, тот улыбнулся.
Теперь весь вопрос был: когда?
Джаноцца свернулась калачиком, дождь барабанил по ее голове и спине. Она промокла до нитки, несмотря на плащ с капюшоном, и озябла. Разбитая лодыжка не позволяла ей согреться ходьбой; все, что Джаноцца могла делать, – это раскачиваться, словно маятник.
Она начинала понимать, где находится. Неподалеку должна быть пещера, которую она показывала Антонии, пещера, возле которой они с Марьотто стали супругами по-настоящему.
Джаноцца решила допрыгать до пещеры. Там, по крайней мере, сухо. Может, ей удастся разжечь костер. Но потом девушка вспомнила о неведомом звере, который так напугал их с Антонией. Пожалуй, зверь и сейчас в своем логове. Кроме того, если Джаноцца спрячется, Антония, вернувшись, не найдет ее. Да и вряд ли она сможет добраться до пещеры с такой ногой.
В нехарактерном для нее приступе благоразумия Джаноцца решила ждать там, где ее оставила Антония. Девушка гладила верного Роландо, который свернулся вокруг нее, чтобы согреть. Дождь совсем не походил на теплый и быстрый летний ливень. Пожалуй, так же лило во время Потопа, когда Господь решил смыть с лица земли все зло. Джаноцца закрыла глаза.
«Может быть, дождь смоет и мои грехи».
Открыв же глаза, она увидела невдалеке, на опушке, мужчину. Верхом на коне. Мужчина был крупный, плотный, широкий в кости, с ручищами, как лопаты. На нем была соломенная шляпа, словно подтверждавшая его крестьянское происхождение. Шляпа промокла и сползла на лицо.
Спешившись, мужчина пошел прямо к Джаноцце. Девушка кое-как поднялась на ноги, проклиная лодыжку, и взяла нож.
– Назад! – крикнула она, размахивая своим жалким оружием. – У меня нож!
Роландо зарычал, обнажив клыки.
– Джулия, я никогда не причиню тебе зла, – произнес мужчина.
Джаноцца медленно опустила нож.
– Антонио, это ты?
– Что ты здесь делаешь, да еще в такую непогоду? – В голосе Капуллетто слышалось возмущение.
Джаноцца спрятала нож и прислонилась к дереву.