Глеб, в это время сидящий в уголке на кушетке, под молитвенные армянские песнопения из магнитофона уносился куда-то – то ли в древние церкви Воронежа, то ли в Ариче, на Кавказ. Пытался запомнить эту композицию: отчаянного Давида, в черных спортивных штанах и майке, на фоне картины Страшного Суда сжимающего скребок. А потом дома, в своей комнатушке, делал эскизы...
Глава 3
– Честно признаться, я пока окончательно не решила, чем буду здесь заниматься и как надолго останусь. Официально срок моей студенческой визы истекает в сентябре. Но мне облом возвращаться назад, в свой педагогический институт. Посмотрим, может, удастся зажечь что-нибудь в Нью-Йорке.
– Что сделать?
– Зажечь. В смысле устроить что-то такое, необычное. Так сегодня в Москве молодежь выражается. Вы здесь, в Штатах, совсем отстали от жизни, законсервировались, – сказала Неля, входя в квартиру.
– Вот кладовка, в ней вешалки для одежды, – он опустил на пол ее сумку с вещами.
– А как вас правильно называть – Глеб или Глен? Мама говорила, что в оригинале вы Глеб, но когда мы вас разыскивали, потратили кучу времени: в «Гугле» вы пишитесь как Глен. Какой вы конспиратор, однако.
– Называй как тебе удобно. Что Глеб, что Глен – один хрен, – ответил шуткой Чернов и вновь поймал себя на мысли, что с этой девочкой чувствует себя крайне неловко, не в своей тарелке. «И зачем я согласился ее принять? Ненужная головная боль». Впрочем, виду не подал:
– Проходи в комнату. Здесь я живу.
Неля ходила по двум просторным комнатам:
– Вот это я понимаю: модерново и без претензий. Мне тоже нравится, когда в квартире мало мебели и нет ничего лишнего. Это кто?
– Мои родители, – Глен остановился возле книжной полки, где в рамочках стояли две фотографии мужчины и женщины. – Они умерли.
– А вы немножко похожи на свою маму... У-у, какая клевая панорама, – подойдя к окну, Неля отвела прозрачную занавеску.
Если бы не угол соседнего дома с глухой стеной, то вид на Манхэттен отсюда был бы действительно великолепен.
Прибитый к оконной раме мордой вниз, висел декоративный крокодил.
– Привез его из Флориды, там крокодилий террариум, целое крокодилье царство.
– Вы, наверное, объездили полмира. А в России за все эти годы так никогда и не были?
– Был дважды. Когда умерли родители.
– Почему же вы к нам не заехали? Мама была бы вам очень рада. Она когда о вас вспоминает, то говорит, как о настоящем чуде в ее жизни. Вы и в самом деле гений?
Вопрос был задан с такой непосредственностью и одновременно серьезностью, что Чернов даже растерялся:
– Да какой к черту гений. По молодости, знаешь, мы все гении, Рафаэли. Но потом, как говорится, жизнь берет свое: амбиции потихоньку уходят, бытовуха заедает. И все Рафаэли разбегаются кто куда, как мокрые петухи, – он хмыкнул. – Впрочем, тебе это знать пока не обязательно, всему свое время. Давай лучше обсудим правила общежития, – тон Глена приобрел деловитость.
– Давайте. Вы только сильно не переживайте, я очень послушная и аккуратная. Вы даже не заметите мое присутствие, гарантирую. Ой, какой любопытный портрет. Это вы? – она остановилась у портрета на стене, выполненного во вкусе уличных портретов. – Вы тут на себя не очень похожи. Или нет... – наклонила голову набок. – В общем-то, похож, но... какой-то страшный. У-у...
– Да, интересный портрет. Иногда сам любуюсь этим древнеримским патрицием, – Глен кивнул в сторону своего портрета. – Но порой меня воротит от него. Карамазовский паук, да и только. Случается, что даже снимаю его с гвоздя и – с глаз долой, в темный чулан. Но проходит время, каким-то образом он снова попадает на стену.
– Кто же его написал? Вы сами?
– Нет. Был у меня когда-то приятель – Давид, талантливый художник. Умел видеть суть вещей, а не просто ямочки на щеках. Где он сейчас, что с ним, даже не знаю... Ну, да ладно, поболтать об искусстве у нас еще будет предостаточно времени, – Глен встрепенулся: разговаривать о живописи ему явно не хотелось. Напустив на лицо холодно-приветливую улыбку, прошел в другую комнату:
– Это твоя норка. Ящики комода я освободил, пользуйся. Постельное белье, полотенца – здесь. Кондиционер, – он нажал кнопку, и комната наполнилась мерным жужжанием. – Этим компьютером можешь пользоваться, Интернет подключен, только загружай поменьше мусора. Договорились? Кровать, – произнес совершенно безразличным тоном.
– Все поняла. Олл райт! Да вы не волнуйтесь, я вас не обременю. Я буду супы варить и жарить картошку, если, конечно, время позволит. Я ведь намерена здесь заработать много денег. Мне нужно вернуть долг за билеты и с собой привезти еще тысяч пять. Как вы думаете, это реально?
– М-м... В Америке устроиться на любую работу очень трудно. Но нужно пробовать.
– И почему мама говорила, что вы сложный человек? Мама любит все на свете усложнять. По-моему, с вами очень легко, – Неля звонко засмеялась, глаза ее радостно сверкнули.
– Иди прими ванну с дороги. А я состряпаю что-нибудь на кухне. Окей?
– Йес, сэр!
ххх
– А вскоре открылось, что у него есть другая семья, двое детей, представляете? Целых десять лет он не хотел меня видеть, хотя с мамой они иногда встречались. Мама замуж так никогда и не вышла... Зато меня очень любила бабушка, папина мама. Они из потомственных дворян, из Трубецких, просто эту фамилию во время исторических катаклизмов они потеряли. Бабушка по папиной линии показывала мне фамильную реликвию – шкатулку с дарственной надписью великой княгини и старые фотографии, еще дореволюционные, представляете? Вы, конечно, можете сказать, что это – лажа, подделка. Но бабушке-то зачем было мне врать?
– А что случилось с твоим отцом? Где он сейчас? – допытывался Глен, сидя напротив Нели.
Кухонный стол был уставлен банками немецкого пива, тарелками с нарезанным сыром бри, копченой колбасой и салатами.
– Папа умер, когда мне исполнилось тринадцать лет. У него была больная печень. В последние три года он почему-то изменился по отношению ко мне, даже приглашал к себе домой, где я познакомилась со своими сводными сестрами. У меня с собой есть фотография, где мы все вместе. Хотите посмотреть? – Неля, было, спустила ноги со стула, чтобы пойти за снимком, но Глен ее удержал.
– Потом, в другой раз. А что – отец сильно пил, если печень была больная? – снова возвращался он к расспросам об ее отце, который почему-то сейчас его очень интересовал.
– Нет, совсем не пил. У него был гепатит, из-за которого потом развился цирроз печени, – на Нелино лицо, светлое и свежее после душа, набежала тучка.
– Понятно. Вино хочешь?
– Нет, я вино не пью. Лучше пиво, – она потянула скобку, и после легкого щелчка из отверстия банки с шипением выползла белая пенка. – За встречу!
– За встречу! – он поднял и свою пивную банку.
Сказать по правде, Глен сам себе был противен в этот час. Что за допрос с пристрастием он устроил этой бедной девочке, выросшей практически без отца? С каким пристальным вниманием, напрягая свой острый взгляд, от которого не могла скрыться ни малейшая крапинка, он сейчас изучал этот живой экспонат – Нелю, стараясь обнаружить в ней хоть какие-то черты сходства с собой.
Большие темно-карие глаза, пухлые, но красивой формы губы, мягкий подбородок – нет, все это Кирино. Какая поразительная схожесть матери и дочки, трудно поверить! Кира, перед ним сидела Кира, девятнадцати лет, с ее характерным поворотом головы, непринужденностью движений, наивностью, доверчивостью, сумасбродством, словом, Кира. «Кира... Неужели двадцать лет пронеслось с тех пор, как мы, вернувшись с театра, сидели в кухне, в твоей московской квартире, где над головой тикали часы и молчала до срока злая кукушка?..»
...В тот вечер на Кире было шерстяное лиловое платье. Черные крупные бусы на шее подчеркивали красоту огромных глаз. Глеб что-то рассказывал, а Кира слушала, вставляя колкие комментарии. Глаза ее блестели все сильнее, все жарче. А на улице было холодно, так холодно и снежно, как никогда, и Глеб молился в душе всем богам, чтоб они подбросили еще снежку, самую малость, и тогда ее мама, эта ведьма, может, останется на ночь у своей сестры.