В деревне, даже такой большой, как Длымь, никакая тайна не держится долго. Да и немудрено: если вся жизнь идет на глазах у соседей, и всем известно, в какой хате бульба варится, а в какой редьку скоблят — где уж тут что утаишь! А если еще вспомнить, что монотонная жизнь поселян и вообще небогата событиями, то уж тут будьте покойны: деревенские кумушки с жадностью вороньей стаи набросятся на любую новость, пусть даже самую пустяковую. Уж они-то ничего не упустят, все перемелят неугомонными языками, со всех сторон обсосут каждую мелочь!
А здесь еще такой довольно редкий случай: бывалый, матерый солдат и совсем желторотая девчонка! И надо сказать, что деревенские сплетницы были теперь скорее рады, нежели потрясены; о том, что одинокий солдат неравнодушен к девочке, подозревали уже давно, однако полной уверенности ни у кого еще не было, да к тому же Леся долго была влюблена в ольшанского панича.
Ну а теперь — кто не видел, как он едва не по всей деревне кружил ее на руках, каким победным счастьем искрились его синие очи! Да и девка тоже хороша: вон с какой счастливой готовностью обнимала она его статную загорелую шею! Вот уж где простор для бабьих языков, вот уж где раздолье!
Тетка Авгинья и тетка Маланья Горбылиха, что как раз об этом самом воздужденно общались у перелаза, увидели его первыми, и то, что предстало их взорам, превзошло все самые смелые их ожидания. Раскованно и неторопливо им навстречу двигался этакий весь из себя раскрасавец в начищенных зеркалом сапогах на высоких подковах, в роскошном черном навершнике, ярко расшитом цветной нитью, с махровыми разноцветными кистями, которого ни на нем, ни у него сроду никто не видывал. Из-под навершника гордо спадали на левое бедро лебяжьи пушки богато вытканной Лесей дзяги. И все это великолепие довершал несказанной красоты широкополый брыль золотисто-лимонного цвет, выложенный по краю полей да по бокам тульи каймой более темного оттенка, с заткнутым за тулью длинным пером болотной цапли. Темно-серое, острое, четко очерченное, оно было лихо заломлено к затылку и вздымалось к верху под немыслимым углом, добавляя всему наряду последний штрих изысканной лихости. Этот брыль Янка купил в местечке совсем недавно, однако он уже успел сделаться не менее знаменитым, нежели Лесина вишневая казнатка. Его перемерили чуть ли не все хлопцы в деревне, причем все они в этом брыле показались друг другу в лучшем случае болванами, а у бедняги Михала он и вовсе непостижимым образом застрял на ушах, и только от зловредного Янки глаз было не отвести.
От него и теперь было не отвести глаз — так он был хорош собой, так приветливо светились его счастливые очи, так ласково улыбались ярко очерченные губы под темными усами.
— Вечер добрый, — поздоровался он с ними так сердечно, что на миг бабам стало даже немного совестно о нем судачить. Однако эта легкая тень сомнения тут же тут же растаяла, едва он повернулся к ним спиной и пошел своей дорогой, бряцая железными подковами.
— Ты глянь-ка, глянь, каково выступает, гоголь-то наш! — толкнула соседку завистливая Маланья. — А сапожищи-то натянул — хоть в болото лезь!
— Сапожищи — беда невелика! — откликнулась Авгинья. — А я вот хотела бы знать, откуда он этот свой лапсердак выкопал — это где ж срамота такая водится?
— Ну, лапсердак — это дело нехитрое; у тебя вон в скрыне покопайся — так еще и не такое отыщется! А вот плечи-то, плечи у него откуда наросли?
— Да уж! — прошипела Авгинья. — Еще и губы, подлец, накусал — видала? Ну чисто клюква, ей-Богу!..
— Ну и ну!..
Спустя недолгое время Янка снова прошел мимо них — да еще прошел, галантно поддерживая под локоток столь же нарядную и счастливую Лесю. Макушкой она едва доставала ему до плеча, и ей неудобно было глядеть ему в очи — слишком высоко приходилось голову запрокидывать. Но девушка была так захвачена своей радостью, что ничего кругом не хотела ни видеть, ни слышать.
— Связался черт с младенцем! — мрачно процедила Авгинья, провожая глазами счастливую пару.
— Вот-вот! — столь же безотрадно вздохнула Маланья. — После этакого хвата на моих-то дурней кто и глядеть захочет?
А двое влюбленных меж тем подходили к околице, оставив далеко позади недобрых сплетниц. Прохожие и встречные были уже редки; а кто и попадался по пути — тем, казалось, не было до них дела. И все же перед самым выходом на поляну Леся вдруг засомневалась и сбавила шаг.
— Ну что ты? — участливо спросил друг.
— Боязно, — проронила она. — Может, Ясю, и в самом деле напрасно мы с тобой так… на людях-то…
— А, так вот ты о чем! — догадался Горюнец, и словно камень с души у него свалился: он-то подумал, что Леся вдруг испугалась своего внезапно вспыхнувшего чувства, и теперь хочет идти на попятный. — Так ведь, Лесю, шила-то в мешке все равно не утаить, а нам с тобой что так, что этак себя держать — все худо выходит… Но по крайности, пока мы у людей на виду, то как бы они ни смеялись над нами да пальцами ни казали — а взаправду ничего худого сказать не смогут. А начнем по кустам прятаться — тут же разговоры пойдут, и тогда нам с тобой куда как хуже придется.
— Конечно, — продолжал он, немного помолчав, — будь я молодым хлопцем — все было бы иначе, никто и слова бы не сказал. Тогда и нам было бы ни к чему перед народом себя выставлять. Но я теперь не прежний, на солдатской службе побывал, а уж какие про солдат байки ходят — сама, верно слыхала. Да и годов-то мне уж не мало — вот сколько, по-твоему?
— Двадцать пять? — спросила она наугад.
— Промахнулась маленечко. Двадцать два. Осенью двадцать третий минет. У других в мои годы детей по трое, а я вот бобылем все хожу… Тяжко… Ты молода еще, не разумеешь.
— Нет, отчего же, — запротестовала она. — Я хоть и молода, а все же не в скиту выросла.
— Ну а разумеешь — тем лучше. Да ты не бойся, — оговорился он. — От меня тебе беды не будет. Да только вот и тетки тоже разумеют, что мне уж мало только в очи глядеть да цветочками любоваться.
— Ясю, — она легонько коснулась его плеча. — А… с каких это пор?..
Голос ее при этом неуверенно дрогнул, как будто она хотела сказать что-то такое, чего говорить, возможно, и не следовало.
— Ты это о чем? — не понял Ясь.
— Я… я спросила, с каких пор ты меня любишь? — выпалила она единым духом.
Он не стал отпираться.
— Даже сам не знаю… Давно.
— И я, наверно, давно, — задумчиво протянула она. — Мне теперь так кажется. Я бы и раньше это поняла, если бы…
Он резко отвернулся, не ответив. Леся больше не видела его лица; видела только, как залилась румянцем его загорелая шея с мягкими завитками волос, каким огненным жаром вспыхнуло ухо. Из-под черного его навершника виднелся пронзительно-белый ворот рубахи с полоской на нем так хорошо знакомой черно-красной вышивки. Да и все остальное — и русые завитки на затылке, и сам поворот головы — все это вдруг показалось ей как-то странно, по-новому знакомым. И тут ее озарило: ну конечно же! Именно Данилу напомнил он ей сейчас. У Данилы была та же манера краснеть — от корней волос до самого ворота, и волосы у него на затылке так же слегка кудрявились. Аа тут еще и вышивка: оба носили рубахи с похожим узором…
И тут до нее наконец дошло то, что она уже давно должна была понять: не Ясь был похож на Данилу, а Данила — на Яся. Это Яся она любила всю свою недолгую жизнь, это о нем грезила в детских мечтаниях. Но между ними лежала пропасть глубиной в семь лет, и он казался ей недоступным, недостижимым. А Данила… В Даниле она видела только его отражение, как ясное солнышко отражается в любой мутной луже.
Они прошли через темнеющий перелесок, и впереди, меж редеющих деревьев, замаячила открытая поляна, уже полная красочно разодетым народом; с каждым шагом до них все яснее доносился монотонный гул голосов.
— Ну, идем же! — поторопил Ясь вновь заробевшую подругу. — Ты же у меня храбрая, ты гайдуков панских не побоялась — так нешто наши люди страшнее?
— Да, идем — кивнула Леся в ответ, но он почувствовал, как ее похолодевшие пальчики крепче стиснули его руку.