— И, что ты! — почти кричала Даруня. — Вконец от рук отбилась! И куда старики глядят? У нас бы ей живо шкуру спустили, чтоб неповадно было…
— А с Михалом-то она как — слыхали? — вступила другая.
— Как не слыхать — уж вся Длымь про то знает! Король Дурдуран — вот уж в самую точку попала…
— Ладно уж вам — король Дурдуран! Ей бы спасибо сказать, что хоть такой нашелся… А то девка — ни рожи, ни кожи, одни мослы, а туда же — подавай ей самого лучшего!
Это говорила не кто иная, как сдобная Катерина, что так и не сумела завлечь молодца своим широким задом и ядреными грудями. Смотри-ка, быстро как оправилась! Как ни в чем не бывало, судачит с бабами у колодца, а те уж будто и позабыли, какие дела она с Юзефой затевала.
— Добро бы искала лучшего! — подал голос кто-то еще. — А то ведь что удумала — с солдатом путаться!
— А чем тебе тот солдат нехорош? — поддела насмешница Василинка. — Одни брови чего стоят! А уж брыля такого, как у него, даже у любомирцев не сыскать!
— Да, защеголял он у нас! Он же, девки, дзягу Леськину теперь и не снимает! Затянет ею тощее свое брюхо и знай разгуливает… А дзяга-то для панича готовилась, Виринка знает, она видела. А этому голубю и невдомек небось…
Ну, недолго ему ту дзягу носить! — изрекла Даруня. — Так просто, вы думаете, он ей мониста дарит?
— Ну, хороша! — возмущенно ахнула Василинка. — Еще по деревне хвалится, трясет-гремит монистами этими в три ряда! Слыханное ли дело — своим же срамом и похваляется!
— А кораллы у нее какие! А лент новых сколько! — понеслось со всех сторон. — Откуда, по-вашему?
А что ж ему — детей нет, а гроши, видать, водятся: отчего бы и не спустить на каханку свою?
— Нет, кораллы-то какие, вы видели? Настоящие, не то что деревяшки крашеные бывают, что задешево купить можно! Целых три нитки, крупные, что твои орехи…
Леся за вербой в бессильном гневе стиснула зубы. Эти кораллы носила еще ее мать, Тэкля отдала их внучке совсем недавно, да кому нужно теперь это помнить!
— А кисет новый у Янки видели? — снова кто-то зашелся взахлеб. — Таскает на поясе, хотя с чего бы: табака сроду не курил и не нюхал!
— Тоже, верно, Данилкино наследство! — хихикнула, кажется, опять Василинка. Вышивка на нем какая — не успела бы за эти деньки, не управилась бы!
«Да уж! — подумала Леся. — А тебе, безрукой, с такой работой и вовсе ни в жисть не управиться!»
И снова Дарунька:
— А чего же вы, девки, от нее хотите? Ясное дело — хохляцкое отродье! У тех хохлов стыда отродясь не бывало! Мамка мне рассказывала: знала она того хлыща, тот еще был кобелина… И дочка, видать, тоже в батьку пошла.
Наверно, она сказала и что-то еще, но Леся уже не слышала. Земля поплыла у нее из-под ног, белый свет потемнел. Как живого, увидела она своего отца, чернобрового Микифора, чье бесстыдство только в том и состояло, что полюбил девчину против воли ее родных. Словно промелькнула в его лице немая мольба: «Заступись!» И дядьку Онуфрия она увидела, и Татьяну, и маленькую Юльку, что так сердечно принимали их у себя прошлым летом, и кого теперь эта завистливая девка без стыда поливала грязью. И все молили: «Заступись!»
Она не помнила, как сбросила с плеча коромысло, как метнулась из-за куста к колодцу. Это не сама она пробежала те несколько шагов, это кто-то другой перенес ее, словно на крыльях. Кто-то другой схватил ее руками чье-то ведро с водой и яростно обрушил на Дарунькину облизанную голову могучий водопад.
И долго ее потом преследовали ошеломленные выпученные глаза под сверкающими струями воды и разинутый в изумлении рот, что у твоей жабы!
— Вот это тебе за хохлов! — выкрикнула Леся, гневно сверкая очами. — А вот это… — она с размаху надела Даруньке на голову пустое ведро, ударив днищем по макушке, — это тебе за моего батьку!
Бабы и девки, перед тем столь оживленные, теперь всем гуртом застыли как вкопанные, онемев на полуслове, пораженно уставясь на нее — пылающую румянцем, мечущую молнии взоров, свалившуюся им на головы неведомо откуда.
Первой опомнилась Даруня.
— Бешеная какая-то, право слово! — возмущенно закашлялась она, отфыркиваясь и отжимая промокшую косицу.
Тут уж за ней следом и все остальные бабы очнулись и загалдели.
— Точно, спятила девка! Уж и слова теперь не скажи…
— Где там! На улицу скоро не выйдешь — того и гляди, убьет!
— Такую на цепи только и держать — в конуре, заместо псины…
Минутный Лесин порыв уже погас, и теперь она сама по-настоящему испугалась. Всполошенно огляделась кругом, готовая бежать прочь — да некуда было кинуться: бабы и девки окружили ее плотным двойным кольцом, и ей не осталось ничего другого, чем рассеянно глядеть, как обиженная Дарунька выжимает мокрый подол.
— Ну, чего вылупилась? — зашипела та, взглянув на свою обидчицу. — Что ты пялишься так на меня, бессовестная? Тебя бы так ледяной водой окатить — знать будешь!
— А это дело! — резким визгом вскричала Катерина. — Давайте-ка, бабы, ее в колодец, чтоб в другой раз неповадно было…
Несколько рук тут же вцепились Лесе в рукава, в подол, в волосы и поволокли к колодезному срубу. Ей вдруг отчего-то вспомнилось, что вот так же держали ее год назад, когда стегали лозами перед тем, как принять в девичий круг. Так же заламывали назад руки, так же запрокидывали кверху голову, больно оттягивая за распущенные пряди волос. Но тогда ей еще и вырываться было нельзя. А теперь?..
Собрав все свои силы, всю ярость, все отчаяние, девушка, изловчившись, укусила чью-то ненавистную руку — видимо, все же до крови, потому что рот наполнился теплым и соленым вкусом крови. Баба дурным голосом завизжала, началась суматоха. Леська не замедлила ею воспользоваться: с размаху наступила пяткой на чьи-то босые пальцы, кому-то поддала коленом в живот, кого-то саданула в ухо твердым локтем. Она дралась в этот миг не со своими односельчанками, а словно бы с панскими гайдуками — беспощадно, жестоко, без надежды на победу.
Она сама не помнила, каким чудом выскользнула из этого ада, как бросилась опрометью домой. Помнилось только, что будто бы не сама она бежала, а снова несли ее чьи-то крылья.
Опомнилась она только дома, когда, ворвавшись в темные сени, едва не сбила с ног бабушку.
— Да это что ж такое-то? — всплеснула руками Тэкля. — Али гнался кто за тобой?
— Нет, бабусь, гнаться не гнались, но…
Тэкля склонилась над пустой бочкой.
— А воды ты что же — не принесла? Стряпать-то мне на чем? А ведра где?
— Там, у колодца, за вербой… Я и забыла совсем…
— Как — у колодца? — не поняла бабушка. — Да что у тебя стряслось-то в самом деле? Никак, ты и взаправду с кем подралась? Глянь — на кого похожа!
Она и в самом деле была не похожа сама на себя: всклокоченная, красная, с ошалелыми глазами, со сбившейся паневой и разорванным по шву рукавом. Шея, руки — в длинных припухших царапинах, оставленных бабьими ногтями.
— Ну что мне с тобой делать? — продолжала сетовать бабушка. — Здоровая уж девка-то выросла, скоро замуж пора, женихи уж поглядывают — совестно должно быть драться-то!
— За такое дело не совестно, — возразила девушка, с трудом переводя дыхание после долгого и быстрого бега. — Коли она про батьку моего покойного такие слова говорила…
Сбиваясь и задыхаясь, она вкратце пересказала то, что услышала возле колодца, и чем она навлекла на себя бабий гнев.
— Ну, тогда конечно, — согласилась Тэкля. — Вот уж — стыда у них нет! Не любили мы его — не отрекаемся, но уж кобелиной-то не был он никогда, за это я кому хошь в глаза плюну! И кораллы эти точно Ганкины, она еще носила, и про то я всем скажу, коль забыли… Ах, наветчицы бабы, что за наветчицы…
— А воды я все же принесу, бабусь, — перебила внучка. — Только вот рубаху переменю, эту на мне всю в клочья порвали…
— Ладно уж, я сама схожу, — отмахнулась Тэкля. — Посиди пока, остынь трошки.