— Хороший инженер, это ты напрасно, — мягко возражал Василий Васильевич. — Хотя, конечно, технически отстал от изысканий.
— И политически тоже? — язвительно спросил Костя.
— Но ведь человек? — отрубил Василий Васильевич.
— Да, человек, — неохотно согласился Костя.
— А не кажется тебе, Костя, что быть человеком становится в наши дни требованием не только нравственным, но и инженерным и политическим тоже?..
Галя слушала, аккуратно подчищая горбушкой миску. Вздохнув, попросила Прасковью Саввишну:
— Дайте добавочку.
И, щедро подливая уполовником, стряпуха сказала:
— Завтра день рождения Егорыча. Ты придумала, чего подарить? Хоть бы рябиновых веточек наломала…
Рано утром Галя пешком, никому не сказав, отправилась в поселок. Она теперь хорошо знала дорогу — и свежую щепу у переправы, где строили мост, и штабелями сложенные щитовые домики будущего разъезда, и желто-зеленый, с багрянцем склон дальней горы, где, говорят, медведей полным-полно и туда ходят охотиться… Она шла и радовалась: навстречу ей двигались прицепные вагончики… Ну, эти уж не вернутся. Палатки будут перебрасывать за перевалы, а вагончики станут лагерем на всю зиму возле их базы. Назад не вернутся… В поселковом магазине ей удалось купить чугунную фигурку каслинского литья. В Москве ни за что бы не купила, а здесь порадовалась своей удаче. И возвращалась домой — тоже было хорошо на душе. Все время думалось об Иване Егорыче. Она его знала лучше всех.
Он здесь давным-давно, кажется ей, что еще до ее рождения. Ведь он у Олешникова рабочим начинал, потом уже кончил институт и вернулся. И его жена успела тут состариться, в ватных штанах всю жизнь проходила. Галя видела бугорок на краю поселка — там старинное кержацкое кладбище. Это особая участь проектировщиков — много лет копошатся, ползают зимой и летом, пока придут строители. Кем лучше быть — строителем или изыскателем? Раньше, в старые времена, строители сами вели изыскания, а теперь только критикуют. А попробуй в такой тайге, в горах, найди совершенную трассу… И Галя вспоминала, как Иван Егорыч однажды высказал ей и Дордже главную свою инженерскую идею. «Трасса, — говорил он, — есть функция всех мостов, тоннелей, станций, функция всех на ней сооружений…» Так и его жизнь есть функция всего, что ему нужно сделать. Он убежден в своей правоте, как крестьянин, который знает, что и когда делать в поле.
Вот он послал студентов связными, а рабочих обучил теодолитной съемке, потом отпустил их по домам — пусть уберутся на огородах. В походе он шел замыкающим, боялся, что москвичи могут отстать…
О спальном мешке он тогда со злостью говорил, а только много позже узнала Галя, что за этим у него было тяжелое воспоминание: ведь ясно, что Олешников и Сережка погибли отчасти из-за того, что ради легкости в пути не взяли с собой спальных мешков… А тут девчонка приехала, дочь Устиновича. А ему хуже всего — поездки в Москву, там он живет в общежитии министерства, иной раз три месяца, — хоть и не в спальном мешке, — и устает слоняться по экспертам и членам коллегий. И как он любит осень в тайге — он называет осень чернотропьем. Хорошо ведь, правда? Чернотропье, когда листва упала, и травы высохли, и легко прокладывать вспомогательный ход, легко вести съемку. И в то же время его огорчает осень — близится короткий световой день, все, что не сделано, надо будет доделывать, размещая народ по-зимнему, очищая площадки от снега, подогревая землю. И тут рабочие уходят — одни на огороды, это куда ни шло, а другие шалят: на охоту, на орех, на рыбалки… Он любит песню. Однажды приехали рабочие с рудников — артисты-любители. Среди них был парень с отличным голосом, пел под гитару прямо у костра. И Галя заметила, как подошел к костру Летягин, стал за спинами своих ребят, усталый, больной, жадно слушал незнакомую ему песню. И эта песня — она в Москве выключила бы радио — тут показалась ей такой близкой, понятной, хорошей… В это лето — Галя хорошо поняла — Летягин находился в особом возбуждении, он видел — началось наступление. Он был взбудоражен приходом машин, вторжением шума в тайгу. Строители ломали скалы, коверкали берега, лес рубили зря. Он защищал от них тайгу, а в то же время радовался. А когда что-то шло чересчур навалом, как с этой бешеной лавиной, он срывался, делался строг и жесток. И Галя вспоминала, как она сама попалась ему под руку, как он скомкал и порвал ее чертеж и крикнул: будете делать как надо!
Ну, а поставят ли ему памятник? Галя даже рассмеялась, шагая по таежной тропке. Как глупа эта едкая фраза дяди Рики, потом повторенная ею в постыдном ночном разговоре. Он никому не завидует, даже Олешникову.