— Аня! — позвал через забор.
Она оглянулась. Сделав было машинальные полшага в его сторону, тут же остановилась. Лицо строго.
— Аня... Я ведь один... Старику надо бы помочь... Надо бы еще разок перевязаться.
Лицо спокойно.
— Я занята.
— Понимаю. Само собой... Я к тому и говорю: что, если я приду позже.
Она вспыхнула лицом:
— Но не ночью.
— Но все-таки поближе к ночи, Аня... Как раз начинает болеть. Зудит. И крутит, крутит!
Старикан не знал, что еще сказать. Он шагнул к их забору... подошел ближе, еще ближе — вы, Аня, только гляньте!.. Пальцами он уже подлез под рубашку, под бинт и рванул.
Мысль верная — прошлую рану показать как сегодняшнюю. Вот только спешка ни к чему. Больно!.. Но уж зато видок получился что надо. Кровь прыснула первой струйкой... Затем закапала.
— Да как же вы грубо! — вскрикнула Аня.
Появился ее муж Антон.
— Что такое?.. Опять этот нелепый дед!
Но и муженек тоже увидел жалостливую картинку. Старый человек с забинтованным плечом. Сквозь бинт кровь капала в траву... Прямо с плеча. Капля за каплей.
Старик заново заткнул рану. Задернул плечо рубашкой и пошел прочь. Он все сказал Ане. Дал понять. (И он не хотел бы сейчас никакой другой развязки разговора.)
И... это ли не чудо?.. Аня вроде бы сделала ему глазами знак: да... да... Не знак, конечно, свидания — но знак жалости к чокнутому старику. Она, мол, ничего не обещает, но перевязать перевяжет. Жалость и есть земное чудо.
Старика нагнал муж. Он сунул Петру Петровичу едва початую бутылку. Водка... Неплохая... Грамм четыреста.
— Держи, дед. Аня рассказала про твою рану... Держи, держи. Мне уже не пить. Мне руль крутить.
— А после?
— Не надо.
— От сердца отрываете?
— Я попозже свое возьму, — засмеялся красивый Анин муж.
Этот знал, что говорил. Мгновенно небось представил себе город Москву... Поток машин... И своего пылающего бабца. К ней он рванет ночью.
Там-то он выпьет.
Так что Петр Петрович не спеша потащился к электричке. Рана присохнет. До вечера далеко.
Через пару остановок старик сошел в райцентре, где кипела трудовая жизнь и где он определил свой пиджак в ателье — в срочную починку. Взяли!.. Известный плюс огнестрельного оружия — оно во всем старается быть неприметным. Пуля мелка. (И ранка тоже.) И латка на пиджаке после починки вышла совсем крохотна. Не присмотришься в упор — не заметишь.
Хуже с рубашкой. В почин не брали, выношенная! — даже мышиной этой дырочки хватило, чтоб ткань поползла!.. Плюс сколько-то Петр Петрович и сам ее порвал, когда зажимал плечо, унимая кровь.
Еще и настаивал там Петр Петрович: «Но можно же с этой рубашкой что-то сделать?» — «Можно». — «Что?» — «Выбросить ее. И купить новую», — улыбались!
Иглой и ниткой, вот что можно. Вернувшись домой, старый Алабин сгорбился над рубашкой всерьез: латал. Как вдовица — стежок за стежком... Очки сваливались, тоже старые, мать их!
Зато покончив с делом, пошел разведать в приподнятом настроении. Аня там... Она сжигала газеты в дворовой печурке, что стояла от дачи, как водится, отдаленно... Но тем самым близко к забору, где он шел.
И ведь Петр Петрович просто шел мимо... Среди бела дня. И тихо вокруг... Он ведь и слова еще не сказал — а она, едва завидев его, уже в слезы.
— Да что же это?! Да оставьте же меня в покое! — вскрикивала Аня, глядя сквозь забор на старика с каким-то пещерным ужасом. Глаза ее были огромны. Губы тряслись.
Петр Петрович оглянулся. Близко никого. Только по дороге какой-то человек...
— Ухожу! Ухожу!
Но она уже рыдала.
— Аня! Аня!.. — Петр Петрович повысил голос. — Ухожу! Уже ушел! Ушел!.. Я ушел!
Он и правда ушел. Шел прямо по дороге... И оглядывался. Ее рыдания с расстояния не слышались. Но плечи ее, он видел, сотрясались.
Среди ночи он сидел на кровати, зажимая рану... Постанывал. Однако и постанывая, старикан думал о высокой луне — этот желтый барабан вот-вот позовет... Неудержимо! Пятно заката уже с вечера обещало великолепное торжественное ночное небо.
Слегка бредить — это приятно. Ему виделась сладкая нелепица: вдруг Аня придет сама. А почему нет?.. Ему как бы сверху (с небес) нашептывали, что поиск поиском и инстинкт инстинктом, но однажды его труды и страдания кончатся сами собой — получи награду! И это ж какая изысканная халява... Никаких мучений... Женщина в ночь придет сама.
Он все же вздремнул. Коротко, по-стариковски поспал еще пять, ну, десять минут.
Встал тихо-тихо: пора!.. Луна уже ждала.
Он вышел в ночь, оглядывая огромное звездное небо, как нечто новое. «Я похож на спятившего», — думал Петр Петрович, наращивая шаг.
И так легко, так зазывно поддалась их калитка. Поначалу он просто прошел садом. Лунного света здесь было немного, но главную примету Петр Петрович тотчас разглядел и в полутьме: машина... Машина в гараже! Муж Антон уже вернулся. Уже дома... Запах живой смазки остро шел через гаражные щели.
Промах, это ясно!.. Но гипотетического присутствия мужа (через присутствие машины) старикану все-таки показалось мало — он хотел убедиться вживую. Ах, дурак!
Он еще и подошел, подобрался совсем близко. Меж двух кустов к их окну... Через окно и услышал... Ласки... Слезы... Слезы обоих! Ее Антон тоже прослезился. Удивительно!.. Наконец-то муженек баловал свою женушку.
Старику стало больно. Хотя поначалу он усмехнулся. Да, да, он хмыкнул... А затем его остро кольнуло. Внезапно! Он только и понял, что в голове, в правом виске.
В глазах потемнело — Алабин еле стоял на ногах.
Кое-как старикан выбрался из чужого сада, вернулся к себе. Шатаясь и кряхтя при каждом шаге... Дома выпил водки... Но было мало, мало!
Старикан словно обезумел. Выскочив на крыльцо, старик там дергал, рвал бинт.
— На тебе! — приговаривал старик. — Вот тебе!.. А вот тебе еще!..
Рвал рану. Вскрикивал... Старик был вне себя.
— На тебе!.. Еще!.. Еще! — повторял. Ему мелькнуло, что дерганьем раны здесь он невольно имитирует их акт там.
— На тебе! — Он совсем озлился.
Он не мог понять, лежал ли он на полу... Или на траве?.. Нет, все-таки на траве. А уж после перебрался.
Ему казалось, что он сорвал бинт при Ане... при них обоих... в расчете опять же на жалость... или иной какой-то смысл? Запоздало, нелепо терзал себя старикан.
Сидел на земле, прямо в траве и стонал:
— М-м... Идиот!.. М-м.
Ему стало совсем плохо. Голова кругом... И тогда старый Алабин на четвереньках двинулся наконец к крыльцу. Взобрался... И уже дома, переступая коленками и руками — к кровати.
Сколько-то спал. Сколько-то стонал... А потом услышал сквозь ночь и сквозь собственные стоны шорох... Шаги.
Какое-то время он во тьме ничего не видел. Лежал по-тихому. Но вот постепенно вгляделся и охнул... Старуха Михеевна нависала прямо над ним. И что-то талдычила, талдычила!
Когда утром очнулся, она была рядом. И активно суетилась — она, мол, Петром Петровичем нынче очень озабочена... волнуется... не укрыть ли его потеплей?
Он оттолкнул ее:
— Уйди.
И сразу же она ощерилась:
— Что ж такой недобрый? Все молодых ждешь, козлище... Сам-то вонюч.
— Прежде всего — отодвинься.
— Это почему же?.. Это почему ты не хочешь поговорить по душам? Мне даже странно!
У нее называлось поговорить по душам. Петр Петрович окончательно проснулся и вспылил:
— Что тебе странно! Что тут странного, старая кошелка?.. Человек так устроен, что хочет себе лучшего... Человек выбирает!
— Ишь! — Михеевна фыркнула: уже, мол, одной ногой в гробу, а вот выбирает!
— Да хоть бы и всеми четырьмя! — выдал ей Петр Петрович. — Хоть бы и всеми четырьмя в гробу... Человек так устроен!