- В отцы!.. Да я, Юля, так чисто бреюсь, что ты почувствуешь себя с семнадцатилетним юношей, когда... будем целоваться.
Она купила Арсику железную дорогу с паровозом и уехала с сыном по жестяным рельсам - подальше от предложения Василь Васильича, который без слов все понял.
В этот вечер Сергей впервые не пришел ночевать. Якобы в училище что-то прорвало, всех оставили на ремонтные работы. Но об этом Юля узнала только утром следующего дня. А всю черную часть суток мыкалась, включала свет, пила элениум, который нашла в аптечке родителей. Тут-то и вспомнилось предложение руки и сердца, полученное от чисто выбритого музработника. В глаза бросился заголовок непрочитанной "Звездочки": "Но разве от этого легче!"
Вот именно, поняла Юля. Под утро она решила спасти рябинку под окном, недавно расщепленную ветром. Как это делал отец? Слюну он смешивал с щепотью земли и замазывал. Она все так и сделала, когда крепко перевязывала деревце.
Явился муж, сыпал подробностями: столб воды из прорванной водной магистрали был выше здания, а когда звонили в аварийку, там меланхолично отвечали: "Продолжайте наблюдение".
И тут вдруг Сергея вырвало. Наверное, чем-то отравился, объяснил он. А был на самом деле очень здоровый! Еще во время учебы рассказывал, как на вечерней поверке вокруг него все вдруг стали падать, как листья осенние. Отравились ужином. Так он вспотел всех оттаскивать в медпункт - один он устоял, очень уж крепок...
- Выпил, видимо, вчера как следует, - спокойно сказала Юля. - Будешь опохмеляться?
- Ну мы знаешь как угвоздались, выпили потом. - он налил стопку:- Пять, четыре, три, два, один - старт!
- Чего это вдруг закашлялся ты?
- Это взгляд жены у меня в горле застрял... Тебе кажется, что я спиваюсь? А я просто говорю-говорю на лекциях, челюсть вечером в руках приношу. Я понимаю: весь быт на тебе, но я уже купил эпоксидку! Склею Арсику сапоги. Этот клей, как самурай, - отчаянно выполняет свой долг.- и он через стол распластался к жене: - Где моя станция любимая: "Ресницы"? Далее везде...
Быт - это воплощение духа в плоть, и поэтому часто бывало, что сила какая-то носила Юлю с края на край домашнего хозяйства, ей легко было теперь, что муж не догадывался ей помогать, нельзя же от детдомовского питомца ждать, что он каждую минуту будет замечать отставшую половицу или подгнивший конек. Но сына-то он раньше каждую минуту замечал! Почему... вчера сыну четыре года исполнилось, а Сергей как-то проехал эту станцию.
- Еще Арсик меня вчера утешал: папа вспомнит, папа вспомнит! Так ты ему скажи, что вспомнил.
- Юля, так я ради кого хлопочу, тебя уговариваю! Ради сына! Мне капитана не видать, сказал начальник училища. Ты только скажи им, что больше не веришь! Если б был я какой-нибудь плотник, а я офицер. Они думают, что в случае войны на меня нельзя положиться...
Корни этого разговора таились в том, что на Стахановской уже начали сносить дома. Если мы весь длительный процесс переселения сожмем до мига, то мы увидим, как лопаются дома, лопаются и рассыпаются, как старые хитиновые панцири куколок, а люди, как бабочки, летят с захваченным дыханием в новые жилища на Нагорном. Если Юля откажется идти к генералу... то что: он получит отдельную квартиру. Но сначала нужно развестись, решил Сергей.
- Ты хочешь... все расколоть? - Юля поняла: чтобы утонуть, можно не искать воды, она уже начала тонуть, не сходя с места. Она схватилась за бутылку... угловатый кусок водки разодрал у нее все внутри, она склонилась к новехонькому белому столу (бреду местной промышленности) и прошептала нелепо, с точки зрения Сергея: - Надо было нам повенчаться.
- Не-ет, это ты семью раскалываешь, - с водочно-мягкой укоризной сказал Сергей. - У вас ведь черным по белому написано: послушание! Жена да убоится мужа своего.
Юля схватила бутылку и разбила ее о череп, но не мужа, а о череп гири в углу.
Он изобразил испуг, переплел пальцы, посмотрел на нее сквозь них, а про себя подумал: это все хорошо, пускай побуйствует.
- Ты помнишь, Юля, подполковника Арочко - ездил с нами за грибами в прошлом году? Так вот, его заставили развестись с верующей женой. И получил полковника!
- Значит, и ты променяешь жену на звездочку? Да, Сереж?
- Не на звезду, а на судьбу.
- А ты не горячись, ты подумай... с одной стороны, звание, с другой семья. В какой стороне больше судьбы? - жалким голосом спрашивала Юля, наливая мужу еще одну стопку (может, он просто недопил).
И в самом деле, после очередной стопки Сергей стал мягче, наступил многозначительно ей под столом на ногу, стал уговаривать тоскующим голосом: мол, что - пойдешь к генералу, скажешь все, что надо?!
Чтобы заткнуть наступившую тишину какой-то звуковой затычкой, она стала "громко" бросать осколки бутылки в эмалированное ведро для мусора. Затем пошла в детскую будить сына: пора в детсад. Сергей пошел следом и все нудил: что внутри - никто не проверит, ты на словах скажи, что отказываешься от всех икон и свечек...
Он это говорил вечер за вечером, а в голове у него уже так и сяк расставлялась мебель в отдельно взятой однокомнатной квартире. Независимо от жены и сына.
Юле приснилось, что ее вера - это голубая пунктирная линия со стрелкой - она движется. А Сергей пытается остановить движение, но стрелка обходит его и продолжает лететь дальше.
В душе Юли отпросилась отдельная выгородка, где все металось: надо пустить все на самотек, выждать, может, обойдется, нет, не обходится, муж снова за свое, ну, святый отче Сергие Радонежский, пропустил ты моего Сережу, а я каждое утро молюсь тебе, но на самом-то деле не мог ты ничего пропустить. Каждый сам выбирает.
За выгородкой в душе еще осталась та часть, с помощью которой Юля работала, суетилась по хозяйству и воспитывала сына. В один из сон-часов девушки из детского комбината побежали за косметикой, и Юля вдруг увязалась за ними. Ей казалось, что в зеркале ее лицо потускнело, и вот с помощью помады и туши она довела его до уровня нормальной яркости. "А для всего мира еще косметику-то не придумали, для таких вот случаев... умиротворяющую! Когда восприятие дает сбой. Если б можно было подвести облака или подкрасить тротуар! По слухам, водка может служить как подмалевок жизни... но для меня это не подходит, я знаю".
И всю вторую половину дня, после сон-часа, Расим (у Юли была старшая группа - шестилетки) ходил за нею, как Чингисхан за Европою:
- Юлия Петровна, вы сейчас так хорошо выглядите! Так хорошо-о...
- А вы сейчас очень... Юлия Петровна, красиво!
- Вы всегда так приходите, Юлия Петровна, всегда.
Видимо, горячая татарская кровь делает мальчиков рано восприимчивыми к женской красоте, в то время как русские шестилетки по-прежнему бродили по группе, и на их лицах уже читалось, что они начинают страдать от извечной и всем надоевшей тоски...
Один лишь Василь Васильич ничего не заметил, потому что недавно он притормозил возле юно-вечно-женственной медсестры (хотя, если по-другому перевести Гёте, то получится "вечная бабскость", ведь "войбэ" - просто "баба").
В то же время Юля вскользь прощалась с родной улицей Стахановской.
- Вот тут у нас место называлось "черемуховая отвага".
- Почему? - спрашивал Арсик (его устраивало, что мать не молчит, как недавно было целых два дня).
- А трудно на такую старую черемуху залезть... А еще гуси у нас былиполудеревня ведь. В городе уже никто не заводит гусей. Знаешь, Арсик, у них такие жесткие крылья - пару раз я получала! Как палкой ударили. В детстве гусак меня отгонял от гусят, потом гордо возвращался к гусыне, выпятив грудь. Она долго сидела весной у нас под кроватью на яйцах, сто раз соломки перекладывает, беспрерывно шебуршит, хлопочет, интересно наблюдать.