Мэтт глотнул из запотевшего стакана еще пару раз, а затем окончательно водрузил его на салфетку:
— Итак, Дева Мария Гваделупская вовсе не так безмятежна, как кажется на первый взгляд. Как же вы здесь оказались?
— Пенсия, — ответила она, скривив рот.
Мэтт с удивлением обнаружил на ее лице едва поблескивающий след губной помады. Как случается со множеством пожилых женщин, седина подчеркнула цвет ее глаз, каре-зеленых. Глубокий розовый оттенок помады завершал новую цветовую схему. В этом не было суетности, только разумное желание выглядеть здоровой в возрасте, когда все остальные уже списали тебя со счетов.
— В Чикаго закрылось так много приходских школ, — продолжила она. — Монастырь превратился в дом престарелых монахинь. Ну, а здесь я хотя бы могу заниматься организационной работой для общины. Но я вне учительских игр. И самое время.
— А школа Святого Станислава тоже закрыта? — спросил Мэтт.
— Пока нет. Но чтобы обслуживать ее нормально, монахинь там недостаточно. В наше время кругом сплошь светские учителя. Они, конечно, все еще предлагают хорошие зарплаты, но этого на содержание школы все равно не хватает… — она передвинулась на стуле, таком же неудобном, как и его собственный, с выцветшей парчовой обивкой. — Церковь Девы Марии Гваделупской развернула крупную кампанию по сбору средств, мы сейчас на середине пути. Нам необходимо достаточное количество подписавшихся, чтобы начать реставрацию церкви и начальной школы. Это жизненно важно для района.
Он кивнул. У него уже начинали болеть ноги. Католические церкви всецело зависели от своих прихожан и от их подписей. Если приход был беден, все начинания ставились под большой вопрос. Церковь Святого Станислава обслуживала большую часть рабочего района, хотя среди прихожан было много поляков. И пока над грудой зажженных свечей маячила статуя Девы Марии, каждый был готов внести в общее дело свой скромный вклад.
— В чем состоит проблема? — спросил он.
Она снова заерзала на стуле:
— Я знаю, ты работаешь по ночам, и вытащить тебя посреди дня это дополнительная трудность, Маттиас…
— Мне вовсе не трудно, — заверил он ее, добавив: – И теперь меня называют Мэттом.
Ее лицо на мгновение застыло. Бывшая учительница хотела, кажется, настоять на том, что ученика будут называть официально и полным именем. Но те дни были далеко позади, вместе с рясой и четками.
— Мэтт, — смиренно повторила она. — Итак, Мэтт… — последние буквы «т» она произносила наподобие автомата, выплевывающего пули, — с тех пор, как начался сбор средств, у нас происходят странные вещи.
— Странные?
— Тревожные, — поправила она себя, сложив руки на коленях. — Снаружи постоянно доносились звуки, и пробивались полоски света, как будто от фонариков. Все очень громко и ярко, так что мы не могли спать и начали беспокоиться.
— Дети, — быстро предположил Мэтт. — Может быть, просто хулиганы, или какая-нибудь преступная группировка, например, торговцы наркотиками.
— Прямо напротив церкви?
— Простите, сестра Серафина, но в наши дни дети легко могут заниматься подобным и в стенах храма, если сочтут его безопасным укрытием.
— Так было и раньше, — грустно заметила она. — Все эти милые маленькие служки, которые вырастали, чтобы «стоять на шухере» и перевозить наркотики.
— Ну, не все, — сказал он.
Она улыбнулась ему, а потом снова помрачнела:
— Это не самое страшное. Мы получаем странные телефонные звонки. По ночам.
— Вы имеете в виду, что преследуют кого-то конкретного?
— Теперь так и есть, — она остановилась для выразительности и драматического эффекта как учитель, который пытается удостовериться, что даже самый медлительный из ее учеников понимает, что к чему. — Сестра Мария-Моника получает неприличные звонки уже пять дней подряд.
Мэтт вздрогнул. Монахини, особенно престарелые, были старыми девами, воспитанными в те времена, когда приличные девушки были чересчур скромны, не знали ругательств из трех букв, росли в мире, где грубые слова считались непростительным грехом. Но это не значит, что они были совершенно наивными. Большинство из них были мудры и достаточно открыты миру, чтобы выжить, когда наступят перемены, даже не изменяя своему старинному распорядку. Но острота непристойности и вытекающих из нее последствий не притупилась их современным свободомыслием. Они опасались ее, как оружия, которое обязательно выстрелит. Все это заставило Мэтта внутренне возмутиться, насколько человек должен быть больным, чтобы терзать – и это верное слово – этих несчастных пожилых женщин таким чрезвычайно ужасным для них образом.