— Зверобой проглоти, пшеницу вплети в косы, — мама на ходу выдавала инструкции. — Надень венок из шиповника. Если оцарапает, не плачь.
Пройдя половину километра, мы втроем вышли на идеально круглую поляну с выкошенной желтой травой. Бабуля постаралась на славу: землю испещрили глубокие прямые линии, заключенные в равнобедренный треугольник. Скинув обувь вслед за родственницами, я голыми ступнями ощутила закопанные дары глубоко под землей.
Три белые сорочки, три косы, украшенные тремя злаками: пшеницей, рожью и ячменем. Босые ноги, отсутствие любых украшений — так, чтобы к концу ритуала косы распались, оставив ведьм простоволосыми женщинами. На головах венцы: у бабушки лавровый, у матушки — терновый, у меня — из белого шиповника, символа невинности.
Подведя меня к мешку, лежащему у старого дуба, Янина молча кивнула. Я оглянулась на геометрию, приметив детали. Вершину треугольника украшал маленький деревянный идол с облупившейся краской и едва узнаваемым лицом. Правый угол венчал серебряный крест длиной до колена закопанный в землю. Мне полагалось выбрать что-то свое — то, чем знаменуется сегодня вера человека.
Перетряхнув мешок, я вынула плоский тяжеленький предмет.
— Скрижаль?
— Закон, — я бережно водрузила глиняную табличку в левый угол. — Сейчас более всего люди хотят верить в закон.
Волей или неволей люди прониклись верой в правила. Больше нет ожидания рая, нет страха перед молнией с небес, нет идолов в деревнях и настоящего уважения к богам. Сегодня в случае потери люди ищут защиты у закона, а слово «беспредел» стало нарицательным, таким же жутковато-безнадежным, как «Геенна Огненная». Закон может быть суров, но это закон.
— Уверена?
— Даже бандиты и убийцы, нарушающие государственные законы, строго соблюдают внутренние правила. Да, я уверена. «Правило» от слова «правильно».
Расставив нас по углам, бабушка Ядвига топнула ногой, зажигая костер-шалашик в центре фигуры. Лицо благообразной пожилой дамы на миг окрасилось багрянцем, превращая жрицу в седую косматую старуху. Затянув древнее заклинание, она растерла горсть семян иван-да-марьи и бросила ее в огонь.
«До сути сущего… Ни тьмы, ни света, ни здравия, ни болезни… Пред началом начал…», — я мысленно переводила отдельные фразы с давно мертвого языка, упоенно слушая новое заклинание.
— До были и небыли, до солнца и тьмы, до бога и после бога ходила по земле Суть, — матушка подхватила заклятье, красиво запев на староцерковном. — Грешно про то ведать, но ежели прознаешь — вовек не забудешь. Стучала Суть в дома, коих еще не было, вопрошала людей, кои еще не родились: доколе вы будете меня привечать? Отвечали люди Сути: покуда видим тебя, будем привечать, а коли сгинешь — не обессудь.
Я вспомнила эту сказку. После долгих скитаний решила Суть чутка вздремнуть, отыскала глубокую пещеру и осталась в ней на века. Люди, держа свое слово, начали постепенно забывать Суть, сначала рассказывая о ней детям, позже превратив ее в сказку, а через несколько столетий вовсе позабыли о той, что стучалась к ним в дома. Все, кроме глубокого старца, волею чуда дожившего до конца времен. Он жил в самом последнем доме, куда заглянула Суть, и навсегда запомнил ее облик. С тех пор мальчик, а потом и муж, и старец всегда ждал возвращения Сути, веря в нее всем сердцем.
Мама кивнула мне, предлагая закончить Слово. Я закрыла глаза, погружаясь в себя. Людская память с легкостью забывает лишнее и всегда хранит любимое. Хочешь остаться в чужой памяти навечно — люби и будь любимым. Так говорила… Кто? Макошь?
Пьянящий дым от костра мягко окутал мою голову. Где-то сбоку ведьма — бабушка или мать? — тихо зазвенела бубенцами.
Моя богиня… Мудрая дородная матрона, плетущая косы под жужжание веретена. Прялка поет о доме, вытягивая нить человеческой истории: что было, есть и будет. Позади Макоши пылает очаг и, коли погаснет, не видать людям тепла родного дома. Ногой богиня качает деревянную люльку, искусно вырезанную из цельного бревна, а в люльке…
«Смотри», — мать сущего холодно подняла глаза от веретена. Полнокровное лицо налилось гневным румянцем.
Внутри пусто. Только соломенная куколка — та самая, которую я поленилась сделать для очищения в уральских пещерах — одиноко лежит вместо ребенка. Нет!
«Да», — богиня презрительно скривила губы, увидев мой испуг. Соломенная траурная кукла превращает детскую люльку в гроб!
— Гибнуть за веру, за правду гореть. Шаг без упрека в предсмертную клеть. Он голову поднял взглянуть на толпу, мечтая увидеть ее лишь одну. Толпа прокричала: «Казнить наглеца». Старик посветлел — не страшился свинца. Лязг топора услышал мертвец, за секунду до боли встретив конец. Суть рассмеялась — ну, здравствуй, старик. Ты верил и ждал, молитву творил. Лишь твоею надеждой я снова сильна, свободна от плена долгого сна.