– Сколько волнений!.. Как же ты хороша в белом… Поцелуй меня, моя муха в молоке!
Она прильнула к нему, покорная рукам, вспомнившим наконец о ней, и вдруг судорожно разрыдалась.
– Как? Ты плачешь?
Сам взволнованный, он уткнулся лбом в чёрные мягкие волосы.
– Я… Я и не знал, представь себе, что у тебя доброе сердце…
Она нашла в себе силы не рвануться из его объятий. Впрочем, Ален тотчас вернулся к Сахе и хотел вывести её на террасу, где было не так душно. Однако кошка заупрямилась, дальше порога не пошла и легла там, глядя в сумерки, голубые, как её мех. Временами она вздрагивала и настороженно глядела в глубь треугольной комнаты.
– Это у неё от потрясения, – пояснил Ален. – Надо бы устроить её на вольном воздухе…
– Оставь её, – слабым голосом попросила Камилла. – Раз ей не хочется.
– Её желания равносильны приказам, сегодня в особенности! Что-нибудь съестное ещё осталось? Хотя в такую поздноту… Половина десятого!
Мамаша Бюк выкатила столик на террасу, и они сели ужинать, обозревая восточную часть Парижа, наиболее обильную огнями. Ален много говорил, пил воду, подкрашенную красным вином, корил Саху за неуклюжесть, за неосторожность, за «кошачьи огрехи»…
– «Кошачьи огрехи» – это своего рода спортивные ошибки, связанные с определённым уровнем цивилизации и одомашнивания… Они не имеют ничего общего с неловкостью, с почти нарочитой порывистостью движений…
Но Камилла уже не спрашивала: «Откуда ты знаешь?»
После ужина он взял кошку на руки и унёс её в комнату, где она согласилась выпить молоко, от которого ранее отказалась. Лакая, она дрожала всем телом, как бывает у кошек, когда им наливают слишком холодного питья.
– Нервное потрясение, – повторил Ален. – Я всё-таки попрошу Шерона зайти завтра утром и посмотреть её… Ох, совсем из головы вон! – вдруг весело вскричал он. – Звони консьержке! Забыл забрать у неё рулон эскизов, который оставил там наш меблировщик, этот чёртов Массар.
Камилла пошла звонить, а усталый, разморённый Ален повалился во вращающееся кресло и закрыл глаза.
– Алло? – слышался голос Камиллы. – Да… Наверное, это самое и есть… Такой большой рулон… Благодарю.
Ален смеялся, не открывая глаз.
Она вернулась и смотрела, как он смеётся.
– Что за голосишко? Откуда у тебя этот новый голосок? «Такой большой рулон… Благодарю…», – пропищал Ален, передразнивая её. – Таким голосочком ты пользуешься, только когда говоришь с консьержкой? Поди сюда, тут и двоих маловато будет, чтобы переварить последние творения Массара.
Он раскатал на столе чёрного дерева большой лист ватмана. В ту же секунду Саха, которую любая бумага притягивала, как магнит, вскочила на акварельные эскизы.
– Как это любезно с её стороны! – умилился Ален. – Она даёт мне понять, что у неё ничего не болит. О, моя избегшая гибели!.. Нет ли у неё шишки на голове? Шишки нет. Всё-таки пощупай, Камилла!
Несчастная маленькая убийца сделала попытку разрушить стену отчуждения, воздвигшуюся вокруг неё, послушно протянула руку и осторожно, с робкой ненавистью, коснулась головы Сахи…
Раздался дикий вопль, кошку подкинуло, точно с ней приключился приступ падучей. Камилла вскрикнула, точно от ожога. Стоя посреди листа с набросками, вздыбив шерсть на загривке, разинув сухую алую пасть, усаженную зубами, кошка бросала молодой женщине неистовое обвинение.
Ален встал с места, готовый защищать их друг от друга.
– Осторожно! Она… Может быть, на неё нашло помрачение? Саха!..
Саха бросила на него исступлённый, но осмысленный взгляд, отметающий сомнения в здравости её ума.
– Что случилось? До какого места ты дотронулась?
– Я до неё не дотрагивалась… Она говорила тихо и отчуждённо.
– В чём же дело? – удивился Ален. – Не понимаю… Протяни ещё раз руку.
– Ну нет! – воспротивилась Камилла. – Л вдруг она взбесилась?
Ален тем не менее отважился погладить Саху. Вздыбленная шерсть на хребте кошки опустилась, она податливо изогнула спинку под его ладонью, но горящие глаза были по-прежнему обращены на Камиллу.
– Что всё это значит? – медленно повторил Ален. – Гляди, у неё ссадина на носу, я и не заметил. Засохшая кровь. Саха! Саха! Будь умницей! – принялся он увещевать кошку, видя, что ярость всё жарче разгорается в жёлтых глазах.
Глядя на раздувшиеся щёки, ощетинившиеся, точно отвердевшие усы готовой к прыжку хищницы, можно было подумать, что разъярённая кошка смеётся. Боевой задор раздвинул лиловые уголки пасти, напряг мускулистый подвижный подбородок – нечто общепонятное, некое забытое людьми слово силилось обозначиться на кошачьей мордочке…
– А это что? – спросил вдруг Ален.
– Что «это»?
Взгляд кошки пробудил в Камилле отвагу и инстинкт самозащиты. Склонившись над ватманом, Ален разглядывал влажные следы: неровные пятна, окружённые четырьмя отпечатками поменьше.
– У неё ноги… мокрые? – медленно проговорил Ален.
– Верно, по луже прошлась, – откликнулась Камилла. – Вечно ты из мухи делаешь слона!
Ален посмотрел на сухой синий вечер за окном.
– По луже? Откуда еще лужа?
Он повернулся к жене, неузнаваемо подурневший из-за широко раскрывшихся глаз.
– Ты не знаешь, что значат эти следы? – Голос его звучал резко. – Не знаешь, конечно. Это страх, понимаешь? Страх. Пот от страха, кошачий пот – другого у них не бывает… Значит, она испугана…
Он осторожно поднял переднюю ногу Сахи и осушил пальцем мясистые подушечки, потом высвободил из шёрстки живой белый чехол, куда убирались втяжные ногти.
– У неё когти обломаны… – говорил он как бы про себя. – Она пыталась удержаться… цеплялась… скребла по камню, стараясь зацепиться… Она…
Он смолк, взял кошку под мышку и унёс, не говоря ни слова, в ванную.
Оставшись одна. Камилла напряжённо прислушивалась, сплетя пальцы рук, и казалось, что руки у неё связаны.
Послышался голос Алена:
– Госпожа Бюк, у вас есть молоко?
– Да, сударь! В холодильнике.
– Так оно ледяное…
– Я могу подогреть на плите… Минутное дело… Вот, пожалуйста… Это для кошки? Она не захворала?
– Нет, она… – Ален запнулся и продолжал уже другим голосом: —…Ей не очень хочется мяса в такую духоту… Спасибо, госпожа Бюк. Да, вы можете идти. До утра.
Камилла слышала, как муж ходит по кухне, как полилась вода из крана: Ален готовил пищу для кошки и наливал ей свежей воды.
Рассеянный полусвет, отбрасываемый металлическим абажуром, падал на застывшее лицо Камиллы – одни глаза медленно двигались.
Ален вернулся в комнату, рассеянно подтягивая кожаный пояс, и сел за стол чёрного дерева. Он не позвал Камиллу, и она заговорила сама:
– Ты отпустил госпожу Бюк?
– Да. Я поспешил?
Он закуривал, скосив глаза на огонёк зажигалки.
– Я хотела сказать ей, чтобы завтра она принесла… Впрочем, это не так уж и важно, можешь не извиняться.
– Я не извинялся, а нужно было бы.
Он подошёл к распахнутому окну, глядя в синюю ночь. Он внимательно прислушивался к внутренней дрожи – пережитое волнение отношения к этому не имело, – к трепетанию сродни глухому предупреждающему тремоло оркестра. Над Фоли-Сен-Жам взлетела ракета, лопнула, раскидав святящиеся лепестки, и, по мере того как они горели один за другим, синяя ночь обретала покой и пыльную глубину. Когда в парке Фоли-Сен-Жам раскалённым добела светом зажглась горка с пещерой, колоннада и водопад, Камилла подошла к Алену.
– Гулянья? Давай подождём салюта… Слышишь? Гитары…
Он не ответил, поглощённый внутренней дрожью. По рукам бегали мурашки, ноющую поясницу точно булавками кололо. Он чувствовал ту отвратительную слабость, обессиленность, которую испытал в школьные годы после спортивных соревнований, бега или гребли. Он уходил тогда злой, равно безразличный к победе или поражению, дрожащий от возбуждения и разбитый усталостью. Лишь часть его души пребывала в покое – та, что не тревожилась более о Сахе… Прошло уже много – или совсем мало – времени с тех пор, как, увидев обломанные когти Сахи и её безумный испуг, он потерял представление о времени.