На прощанье шепнула украдкою:
— Приходи к нам обязательно! Слышишь
Зина ушла, а на столе осталась радость другая: в пестрой красивой обложке — цветные карандаши.
Дни зимние короткие. Скупа на солнце злая старуха зима. Чуть за полдень. — сумерки над снежной безлюдной степью раскинут серое крыло. Ходит зима с мятелями, вьюгами. В каждую трубу зло хохочет. И у Федьки зима прошла, как длинная серая пряжа. Только и узоров в ней, когда долгими вечерами за скрипучим столом дома рисует. Только в этом и отдыха, только тогда и забывает хромоту свою.
Часто сокрушалось сердце матери. Все один да один сидит дома за книжками да тетрадями. Иные ребята теперь небось все заборы обшаркали.
— Ты бы гулять-го сходил! Все сидит как муха сонная.
— Не хочу, мам!
Чуяло сердце ее Федькину грусть. Иногда и вздыхала тайком. Малый-то какой старательный, хороший, а урод! И зовет-то по чудному как. Здесь на поселке с испокон веков так заведено: младшие „мамка“, а старшие — „мать“. А тут, ведь, подишь ты! — „ма-ма“, — словно больной или умирать собирается.
Эх, и тяжелая, трудная жизнь была прежде! Вместе с мужем на фабрике работала. В долгом, упорном труде хлеб доставался для маленького Федьки. Да видно люди-то чужие не сумели доглядеть, — сами в таком же котле нужды и заботы варились, — упал Федька, ногу сломал — и урод.
И теперь часто, часто, как идет мимо яслей или детского дома, думает скорбно:
„Вот бы когда тебе, Федька, родиться-то. Эх!..“
А время шло, тянулось, как серая пряжа. На застрехах талых показалась робкая капель, и на следах весны — проталинах подснежники робко бутонились, вылезала из черной, набухшей земли первая бледная трава.
Зазеленели озими. Зазвенели малиновой трелью невидимые в глуби неба жаворонки. Ожило все в природе, заторопилось в труде напряженном и радостном.
Вот и пионеры выехали в лагерь. Раскинули полотняные белые палатки по пестрому от цветов берегу узкой степной речки. Эх, и веселая жизнь потекла, вольготная! Неба-то, неба-то сколько просторного! Всей силой легких не перекричать степную ширь. По утрам, росным и радостным, тело, как жгут, крепкое и бодрое. И чего только ребята ни выкидывали от нахлынувшей до краев радости!
— Эх, в футбол бы теперь!
И верно. Кажется, мяч бы в лепешку разбили. Крепко жалели, что вожатый не велел играть.
А по вечерам, когда с востока тянуло прохладой, и южное небо усеется крупными сочными звездами, — разводили костер, усаживались вкруг потеснее, слушали интересные рассказы вожатого или пели задорные звонкие песни. И тогда далеко, далеко в глубокую жуткую тень уносилось
Пятнадцатое июня — торжественный день для отряда, — юбилей ячейки Комсомола. Ой, сколько горячих пионерских голов и сердец сокрушалось втайне о своем возрасте!
— Скорей бы в Комсомол, на фабрику!
И ребяты с жаром за неделю начали готовиться. Спорили, кричали на собраниях, чуть не до драки дело доходило: что преподнести в день юбилея.
— Подтянемся, ребята.
— Обязательно постараться надо.
— Да, братцы, плохо, если лицом в грязь ударим.
— Вот что! Знамя поднесть надо будет.
— Не надо знамя. Не надо!
— Молчи ты, раскосый шут!
— Брось ты! Пионер, а лаешься.
— Поди ты, со своим знаменем-то. Не надо знамя. Еще что-нибудь! Знамя в прошлом году поднесли им.
— К порядку, ребята. Тише! Слушайте!
— Тише, — загалдели все. — Зинка говорит.
А сверху горячий солнечный поток льется из глубокого синего неба на обнаженные бронзовые тела, отчего еще больше хочется кричать и бесноваться.
Зинка начала:
— Вот что, ребята. Нам лучше всего будет, если преподнесем портрет Владимира Ильича с надписью.
— А деньги где?
— В клубе возьмем.
— Шиш в клубе-то выпросишь.
— Дадут! На это дадут! — уверяла Зина. — А не дадут, так сами соберем.
— Не — надо покупать! Купить всякий дурак сможет. Нарисовать обязательно надо, — крикнул Колька.
— Ох!., ха… ха… ха… — загрохотали многие. — А рисовать-то ты что ль будешь!
— А что ж, не нарисую; думаешь? — уперся Колька.
— Отчаливай!
— Ищи дураков!
— Давай на спор, хош?
— Нарисуешь по саже углем.
Долго шумели. В такой раж вошли, — насилу вожатый угомонил:
— Эх, вы! Словно и не пионеры, а так шпана оголтелая.
— Не оголтелая, а голотелая, — сострил кто-то.
Немного еще покричали и единогласно вынесли:
1. С приветственным словом выступит от имени 1-го отряда „Розы Люксембург“ Лиза Котова.
2. Спортивное выступление всего отряда.
3.. Поздравительный адрес напишет и разрисует Коля Шилкин.
На этом и покончили.
На другой день с утра Колька вооружился карандашом и красками. От старания кончик языка сбоку высунул и носом шмыгал так, словно весь его втянуть и проглотить собирался. Зина подошла, — так и покатилась со смеха.
Обиделся Колька.
— Чего ты смеешься-то?
— Ох, подожди! — присела на землю Зина. — Что ты там сбоку-то нарисовал?
— А тебе что! Ленина.
— Ха!.. ха… ха… Ой, не могу!.. Уморил Истинный кувшинчик, уморил!
На смех все собралися. Как взглянули, — девчонки даже взвизнули от удовольствия:
— Вот так Ленин! Нос стручком, а голова крючком. На человека и то не похож.
— Эх, Колька, Колька! — сокрушались другие. — Зачем же это Ленина ты здесь нарисовал?
— А чего же! — огрызался в смущении Колька.
— Так чем-нибудь разрисовал бы! Не умеешь, а берешься тоже. Эх, ты!..
— Вот Федька Хромцо, — это да!..
— Верно, ребята! Как тогда он в классе-то загнул!
— Федьку попросить, — пусть нарисует.
— Он не пионер.
— Ну, так что же?
— Правильно! Давайте Федьку попросим.
— Он не станет. Не пойдет сюда.
— Не пойдет, — снесем.
— Правильно! Ладно, ребята. Давайте, я ему завтра сама отнесу, — предложила Зина.
Все согласились.
— Валяй!
Зато целый день все слегка подтрунивали над смущенным неудачником Колькой.
— Тетя Поль, Федя дома?
Мать Федькина — сухая и угрюмая. Отец вчера пьяный пришел. Приставал, скандалил, — денег все просил. Не дала. И так все гроши на учете. Чашку разбил и Федьке подзатыльников со злобы надавал. Много слов обидных и горьких в эту ночь от долгой беспросветной жизни у ней накопилось. Иные по собраниям да в клубы там разные ходят, а тут все та же кабала беспросветная. Все люди как люди, а тут и ребята какие-то забитые. Федька день ото дня все молчаливее становится, словно от порчи какой. Посмотрела на Зинку, — материнская зависть в груди шевельнулася. Ишь какая бойкая да с красным галстухом!