В оборванной немецкой куртке и узких белых крестьянских штанах, сквозь которые на бедрах проглядывало голое тело, Звонара дрожал от холода. Ремень винтовки тер плечо, а патронташ перетягивал тощий ввалившийся живот. Пестрая деревенская сумка всю дорогу болталась за спиной и гнала его вперед, как кнут гонит усталую лошадь. Наконец и она показалась ему слишком тяжелой. Звонара хотел было снять сумку и бросить, но передумал, вспомнив, что в ней лежит вещь, которая служит ему талисманом.
Он нестерпимо устал, веки слипались, но желание жить было сильнее сна. Тропинка шла вдоль глубокого ущелья, здесь достаточно было одного неосторожного движения, одного сорвавшегося из-под ног камня, и никто не спасет от верной смерти.
Звонара опасливо взглянул вниз, в глубокую пропасть, и почувствовал, как у него закружилась голова. Тропинка все заметнее ползла вверх, и идти становилось труднее. Темнота и густой лес пугали людей, даже лошади чего-то боялись. Камни срывались из-под ног, катились вниз.
Партизаны шагали молча. Долго не было привала, люди еле тащили ноги, дрожали от усталости. Хотя дождь перестал, с ветвей еще падали ледяные капли.
— Эх, вот бы мне сейчас рюмочку ракии, — вздохнул Сте́ва, политрук первого взвода, — хоть бы горло промочить.
И опять наступила тишина. Минуты тянулись как вечность. И все же бойцы шли довольно быстро, гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Слышен был только стук солдатских башмаков, они так таинственно пели свою печальную песню, которая нагоняла еще большее уныние. Сте́ва шагал молча и вдруг увидел, что в углублении на большом камне поблескивает дождевая вода, от нее тянуло каким-то таинственным запахом и свежестью. Он несколько раз зачерпнул ее сложенными ладонями и проглотил вместе с осадком. Вода освежила его.
— Это ты, Космаец? — спросил он, оглянувшись. — Никогда я не пил воды вкуснее этой.
— Сомневаюсь… Ты всегда так говоришь.
— И всегда говорю правду.
— Только я тебе никогда не верю.
— Мне?
— Ну, да, тебе… Вот в последний раз ты соврал, и теперь товарищи тебе не верят, — прибавил Космаец. — Сколько раз ты уверял бойцов, что русские придут до ильина дня…
Политрук словно очнулся, поднял голову и сказал:
— Я никогда не лгал. И товарищи мне верят больше, чем тебе.
— Я не политик, я могу иной раз соврать или обмануть, но ты, брат… С меня достаточно, если бойцы выполняют мои приказы, а ты должен, знаешь, языком…
— Да что ты ко мне пристал, я ведь не цыган, чтобы мне товарищи не верили, — взволнованно ответил Стева и долго молча шел рядом со взводным, раздумывая, серьезно говорит Космаец или по-дружески шутит. Если это действительно так, почему его не заменят?
«Нет, погоди, товарищ, мы еще увидим, кому больше верят», — эта упрямая мысль сразу принесла ему облегчение.
Где-то далеко за горами раздался глухой раскат грома, блеснула молния. Стева замедлил шаг и взглянул на небо. Всюду чернели облака. Батальон не останавливался, он продолжал путь через незнакомые каменистые горы. Вокруг уже не было ни травы, ни деревьев, всюду белели камни, а тропинка то и дело пропадала, потом вилась между скал, срывалась вниз или ползла вверх по крутому склону. Политруку казалось, что прошло уже много дней и ночей с тех пор, как отряд идет по этой трудной и бесконечной дороге. Ноги у него подгибались, тело сводила судорога, глаза закрывались. Хотелось есть и пить. В горле пересохло, а тело сжигал огонь. Но у него еще хватало сил оставаться в колонне, иногда он даже помогал товарищам, которые не могли карабкаться дальше, и, выбиваясь из сил, тащил то пулемет, то ящик с боеприпасами.
Когда колонна остановилась на привал, Стева без сил свалился рядом с Космайцем.
— Нет, браток, не могу больше, — вздохнул политрук и положил голову на плечо взводного. — Теперь уж я не встану, сил нет.
— Помалкивай, а то бойцы услышат, — зашептал Космаец. — Нам надо тянуться из последних сил. Если мы упадем, что с бойцов спрашивать. Они с нас пример берут. Я еще держусь, и ты держись.
— Еще бы тебе не держаться, ты возвращаешься к себе, в Сербию, домой идешь, — усталым голосом пробормотал Стева. — Тебя ждут, думают о тебе… Бедные матери, только они могут терпеть и ждать всю войну… А меня никто не ждет, никто не глядит на ворота… Мачеха пир устроит, если узнает, что я отдал концы. А братьям я не нужен, к тому же неизвестно, живы ли они. Куда мне податься, когда кончится война? — политрук опустил голову и грустно задумался, словно ребенок, который потерял родителей на ярмарке.