— Пускай… верные ученики старика Хоттабыча, — отозвался я.
— При чем тут Хоттабыч?
— А как же? Сказку про Хоттабыча и пионера не то Вениамина, не то Валентина, не то Вольдемара слышал? Радиопостановка 1958 года в инсценировке Богомазовой?
— Слышал, про Вольку ибн Алешу… и что?
— Как что?! Хоттабыч ведь три тысячи лет в кальяне просидел! Наглухо прикуренный дедок! Помнишь, какую песенку он спел, когда из дыму выскочил? Из «заколдованного тумана»? Ла-ла-ла-ла урла… шурла… дурла-ла… ла-ла-ла-ла дурла… шурла… урла… а!
— … Тибидох тибидох тибидох трах! Тибидох тибидох тибидох ух! — подхватил док.
— Ух тибидох… трух! Вообще-то я по своей наивности полагал, что в пятьдесят восьмом году дурь в совке не пользовалась большой популярностью, но, слушая эту постановку, я понял, что жестоко заблуждался! Это ж как надо было накуриться, чтобы такие песни горланить? Дурла-шурла… И Вольку прикурил долбила джин! Хотя Волька уже и так нариком был конкретным! Клянусь! Помнишь? Выскочил Хоттабыч из кальяна, а обкуренный пионер, он как раз на люстре висел, не удивился совсем, а просто спрашивает: «Товарищ, вы из домоуправления?» Это ж глюк натуральный!
— Глюк. Точно глюк, — подтвердил доктор.
— О чьем фи есть гофорьить? — подала голос Герда. — Я нье понимать, кто есть тякой Дюрла-Шюрля, ти, Ян, менья софсьем забифать!
— О нет, майн либен… «Я буду помнить о тебе и в наркотическом бреду, в горячке белой и в огне, в грязи, куда я упаду». — Я уместно ввернул цитатку из панк-лирики.
— Ето поезий? Мнье? — растрогалась Герта. — Данке шен!
— О! Товарищ протестант — поэт? — удивился док.
— Нет, я литературный мусорщик и выискиваю поэтические перлы по всяким глубоким помойкам. Вот: «Я облился молоком, облепился сырым яйцом, я обсыпался мукой, я натер ягодицы перцем, я залез на сковородку, я облился постным маслом, я включил большой огонь, я очень сильно обгорел — теперь я пирожок»!
— Унд ец их бин дер кухен! Тепьерь я пьирошок! — обрадовалась Герда и захлопала в ладоши, а я подумал, что это стишок как раз про ее любимого фюрера, из него тоже изрядный пирожок сделали… Я открыл вторую бутылку…
Компания рядом взялась за гитару и началась свистопляска. Играли плохо, если не сказать отвратительно, но весело. Многие песни я узнавал, а некоторые порадовали новизной. Особо мне понравилась веселая песня с загадочным текстом:
— Эту песню запевает молодежь! Эту песню не задушишь, не убьешь! — резюмировал я.
Гуляки запели хорошо знакомые мне песни Егора Летова. Сначала: «Шашка сверкнула — кому-то пердец, штык ковырнул ненавистную плоть, общество «Память» — святой наш отец, нас поведет раздирать и колоть…», а после спели классическую летовскую песню «Все идет по плану». Когда комсомольская кодла невменяемыми голосами завопила: «…Один лишь дедушка Ленин хороший был вождь, а все другие остальные — такое дерьмо, а все другие враги и такие мудаки...», — доктор Похмелини встрепенулся.
— Они тоже ревизионисты? — спросил я.
— Нет! — громко крикнул док в сторону компании. — Они уроды и кретины!
Веселье разом стихло, и в воздухе повеяло праведным комсомольским гневом.
— Чем вам, чуваки, так «дедушка Ленин» хорош? — спросил я у компании. — Он ведь враг, шпион и сифилитик с трипдачи.
— Хайль Гитлер! Партизанэн пах-пах-пах! — ни с того ни с сего ляпнула Герда.
Ребятки отложили гитару, поднялись и подошли к нам. Ну все, будет свара с мордобоем. Лица комсомольцев лучились пролетарским гневом, причем каким-то особым, одухотворенным гневом. Это мне знакомо еще по школе — помнится, «актив» класса с точно такими же харями неоднократно вопрошал меня: дескать, расскажи нам, проклятый Подопригора, как ты докатился до такой жизни, зачем на вечере танцев напился, как скотина, зачем подол платья классной руководительнице обблевал, зачем устроил драку с вновь избранным председателем комсомольской дружины? Подобное идиотство происходило весьма регулярно, до тех пор, пока однажды в школу по вызову классной руководительницы не явился мой суровый отец в мундире майора КГБ и всех не запугал до усеру…
Веселые были деньки, а потом моего папика настигла короткая автоматная очередь и он отправился в ад, а я вырос и стал бандитом, теперь я не то чтобы много, но тяжело работаю, чтобы не дать себе засохнуть. Вырос и комсомольский «актив»: кто-то стал дорогой проституткой, кто-то стал дешевой проституткой, кто-то сбросил маску, заделался гомосексуалистом и стал продажным заднепроходчиком. Очень подходящие профессии для возвышенных комсомольских активистов, лишь один шустрый малый пробился в депутаты городского совета и теперь сам всех имеет, в основном, избирателей…