Поднимаясь на четвёртый этаж, я чувствовал на себе пристальный взгляд соседа. На площадке я увидел четыре двери. Я замер, по-прежнему ощущая, что дядя Боря с меня буквально глаз не спускает.
«Почему он за мной следит? Понял, что я чужак?» — мелькнула мысль, но тут же растворилась, когда меня с непреодолимой силой потянуло к одной из квартир. Я инстинктивно прошёл ещё несколько шагов и остановился перед дверью квартиры 47. Повернувшись к провожатому, я протянул руку:
— Ну всё, бывай, дядя Боря. Спасибо за помощь.
Он кивнул, но не уходил, наблюдая, как я достаю ключи. Первая же попытка открыть дверь обернулась конфузом — ключ не входил в замочную скважину. Я невозмутимо вставил в замочную скважину второй ключ и попытался провернуть его, но у меня снова ничего не получилось. Сзади раздался насмешливый голос соседа:
— Не боись, тут не Америка — днём двери не закрываем. Хочешь зайти — поверни, дёрни… и не перепутай: не от себя, а к себе!
Блин, как же я мог не подумать о такой простой вещи? Но, справедливости ради, в двадцать первом веке все привыкли закрывать двери на все замки. И вообще запирать всё, что только возможно. Мысленно ругая себя, я повернул ручку, махнул соседу на прощанье и шагнул в прихожую.
Тёплый, уютный запах чего-то вкусного защекотал ноздри, смешиваясь с ароматом лаврового листа из кухни.
Взгляд скользнул по смутно знакомой обстановке: деревянная вешалка с крючками, тумбочка с телефоном, накрытая кружевной салфеткой-паутинкой, зеркало в самодельной резной рамке, с которой местами облез лак. Из кухни доносилось тиканье ходиков и шум кипящего чайника.
Я застыл на пороге, разглядывая обстановку. Взгляд перескакивал с одного предмета на другой, и чем дольше я рассматривал прихожую, вдыхал запахи, тем сильнее в груди было чувство — вот оно, моё, родное. Странно, но я не чувствовал себя здесь чужим.
— Серёжа? — послышался приятный женский голос, от которого моё сердце на миг будто замерло, а потом забилось сильнее.
Женщина лет сорока, с тёмными волосами, тронутыми сединой и собранными в небрежный пучок, вышла в прихожую из кухни. Её красивое, но уставшее лицо с морщинками у глаз выглядело взволнованным. Было видно, что она беспокоилась о сыне, который вышел всего лишь за хлебом — и пропал. Я понял, что улыбаюсь. Давно за меня никто не беспокоился. Я взрослый, уже даже стареющий мужик, но ее забота почему-то меня не коробила. Бывает же…
В простеньком ситцевом халате и переднике в цветочек она выглядела одновременно хрупкой и сильной. В руках у неё было небольшое полотенце, которым она сейчас вытирала руки.
Мать… Какое-то необъяснимое чувство родства тронуло меня. Будто я знал её всю свою жизнь. Именно свою жизнь.
— Ну наконец-то! Что так долго?
— Мама? — хрипло вырвалось у меня, я и сам поразился, насколько легко мне далось это слово. А ведь я впервые произнёс его. Никогда прежде в своей прошлой жизни я не называл так никого.
Она улыбнулась, махнув кухонным полотенцем:
— Мама, мама, кто ж ещё? Ты чего встал? А кефиру не купил? Ну ладно… разувайся, мой руки — и за стол. Еда стынет.
Я сглотнул комок и кивнул. В этот момент я уже не сомневался, что очутился в новой реальности. В прошлом. Слишком правдоподобно тут пахло борщом, слишком тёплыми были её руки, когда она с улыбкой подошла и поправила мой воротник. Затылком я не поворачивался, нужно ещё будет незаметно смыть присохшую кровь.
Я снова посмотрел на свои руки с родинками и детским шрамом, которого не было в моей прошлой жизни.
«Значит… это теперь моя жизнь», — проговорил я про себя, направляясь к умывальнику.
Я открыл скрипучий кран в ванной, которая никогда не видела кафеля. Вместо этого стены выкрашены в непритязательный зеленый цвет до самого потолка. Помыл руки под струёй прохладной воды, наскоро сполоснул затылок — крови на нем оказалось, на мое удивление, совсем немного. Вытерся о старую, но чистую тряпку, что висела на крючке вместо полотенца. Прошел на маленькую кухоньку и сел за стол. Чуть слюной не захлебнулся. Только сейчас я понял, как голоден. Видимо, перемещение сознания — штука энергозатратная. Ха!
Я уже не присматривался к столу, клеенке, кое-где изрезанной и потёртой. Невозможно было оторвать взгляда от дымящегося борща в тарелке с плавающим пластом сметаны. Она таяла в янтарных прожилках бульона. Суп пах настолько одуряюще, что в животе громко заурчало. Рядом стояла чашка с отварной картошкой, щедро посыпанной свежим укропом, и кусочками солёной селёдки. Чуть дальше — блюдце с ломтиками сала и кляксой горчицы на краешке.
— А хлеб где? — вспомнила мать, снимая чайник с плиты.