Наталья улыбнулась, а потом, после недолгой паузы, снова полезла в сумочку. Достав записную книжку, она торопливо исписала уголок листа, аккуратно оторвала его и протянула мне:
— Вот мой адрес и телефон в Москве. Если будете в столице или просто захочется написать… буду рада.
Я взял листок, пробежался по строкам.
— Спасибо. Обязательно напишу и навещу при первой же возможности.
Она ещё раз коротко улыбнулась, кивнула и, развернувшись, быстро затерялась в толпе, направляясь к выходу. Я проводил её взглядом, а спустя несколько секунд ко мне подошли родители.
Мать приблизилась первой. Она посмотрела на дверь, за которой скрылась Наталья, а затем перевела на меня строгий, вопросительный взгляд.
— Серёжа, а кто это? — в её голосе звучала лёгкая, материнская ревность и беспокойство. Она всей душой уже прикипела к Кате и явно видела в любой другой девушке потенциальную угрозу нашему будущему семейному благополучию.
Я с трудом сдержал улыбку. Взяв её тёплые руки в свои, я сказал мягко, но убедительно:
— Мама, это Наталья Михайловна. Она раньше здесь, в санчасти училища, работала. Очень выручила, когда моего товарища лечили. Сейчас перевелась в Москву, в большую больницу. Приехала в Волгоград по делам и зашла на праздник, коллег повидать, нас поздравить.
Мать выслушала, немного смягчившись, но в её глазах всё ещё читалось недоверие. Она ещё раз бросила взгляд на дверь.
— Ну, раз так… Наверное, хороший она работник, раз так о бывших подопечных заботится, — заключила она, наконец, смилостивившись.
Отец, стоявший чуть поодаль, услышав это, многозначительно хмыкнул и отвернулся, чтобы скрыть дрогнувшие уголки губ. Он-то понимал всё гораздо лучше.
Вечер в клубе постепенно подходил к концу. Шум голосов стихал, семьи прощались с курсантами, матери на прощанье обнимали своих сыновей, отцы пожимали руки, напутствуя наставлениями, которые те и так слышали уже не раз.
Мы с родителями тоже медленно двинулись к выходу. Мать снова принялась украдкой смахивать слёзы, а отец шёл молча, положив руку мне на плечо. Этот молчаливый жест говорил больше любых слов.
У самого выхода они окончательно остановились.
— Ну, всё, сынок, — мать снова обняла меня крепко-крепко, словно боялась отпускать. — Береги себя. И пиши чаще.
— Обязательно, мама, — пообещал я, размыкая объятия.
Отец пожал мне руку.
— Мы верим в тебя. И гордимся тобой.
Сказав это, он приобнял мать, и они пошли к выходу. Я проводил их взглядом, пока они не скрылись в вечерних сумерках, и затем вместе с другими курсантами построился для возвращения в расположение. Вечерняя поверка прошла чётко и без заминок. Настроение у всех было приподнятое, торжественное, но уже чувствовалась усталость после долгого насыщенного дня.
В казарме царило необычное для этого времени оживление. Ребята не сразу разбрелись по койкам, а небольшими группами делились впечатлениями, пересказывали особенно запомнившиеся моменты праздника.
Я механически совершил все вечерние ритуалы: умылся, привёл в порядок обмундирование на завтра, аккуратно сложил его на табуретке.
Действа привычные, почти медитативные, позволявшие упорядочить мысли. Перед глазами снова и снова всплывало лицо загадочного незнакомца, чьё появление так явно вывело из равновесия всегда невозмутимого Ершова.
Лёжа в койке, я ещё раз мысленно прокрутил его образ: невысокий, худощавый, с залысинами, в добротном, но неброском костюме. Лицо… Нет, я всё ещё не мог вспомнить, где видел его. Это ощущение свербящей забывчивости сводило с ума. Я ворочался, пытаясь поймать ускользающее воспоминание, как вдруг оно само собой возникло ослепительной, яркой вспышкой.
Кабинет Ершова. Наш очередной серьёзный разговор. Полутьма, пахнущая табаком и старой бумагой. Я сижу напротив него, а его холодный, аналитический взгляд изучает меня. А на стене висит фотография. Молодой Ершов, ещё без привычной маски безразличия на лице, и рядом с ним другой мужчина.
Они стоят плечом к плечу, оба в форме, оба улыбаются открыто, по-дружески. Тогда я лишь мельком взглянул на неё, не придав значения. Но теперь, в тишине казармы, черты того второго человека с фотографии с пугающей точностью наложились на внешность незнакомца, с которым беседовал Ершов.
Да, годы были к нему не милосердны, он сильно изменился, постарел, осунулся, но это был он. Тот самый человек, с которым молодой Ершов когда-то был, без сомнения, близок.
И тут же, будто эхо из прошлого, всплыли слова капитана, сказанные тогда с горькой интонацией: «Бывают люди, Сергей. Сначала плечом к плечу стоят, а потом… потом оказывается, что принципы у них разные. Или совесть. Или её отсутствие. Предательство… оно редко приходит от явного врага. Его обычно преподносят те, от кого не ждёшь. Самые близкие».