- Ты это серьезно, пацан? Папа знает?! То-то! Идем.
По тому, как он по-хозяйски уселся в кресле во главе стола, я понял, что это и есть сам начальник, а кожаное кресло было очень похоже на описанные мамой кресла, конфискованные у них вместе с домом...
- Итак, вы, шестеро маленьких врагов народа, требуете, чтоб мы освободили одного большого, и скрепляете это комсомольской печатью?! - Он говорил, глядя в наш протокол. - Хорош комсомол! Помощнички наши! Справедливости требуете?! Это – какой? Чтобы всех учителей посадить, а его, невинного, освободить, двое деток у него? А зачем им такой отец? Зачем?! Я все тебе сказал!
Затем я, наконец, получил возможность слово вставить, что он действительно замечательный отец, видел это, я бывал у него дома, играли в шахматы, он и учитель замечательный, и человек тоже, так нельзя притворяться! Дети чувствуют фальшь. Что он сделал, какой он враг?! Кто-то просто выместил на нем злобу. Что я скажу ребятам? Я сам тоже хочу об этом знать.
- Все, тебя выслушали, уходи! А то наговоришь себе, - сказал вошедший лейтенант.
Разговор сильно во времени затянулся, многократно прерывался приходами сотрудников, и майор уходил тоже. Я уже давно понял, что не получу здесь вразумительного ответа, но не хотел уходить и ждал того, что случилось: меня вывели из кабинета навстречу… решительно идущей ко мне маме.
- Ну что, умник, доискался правды (оплеуху я даже в волнении не почувствовал)?! Взяли, герой, папу!
Как я в одно мгновение снова оказался в кабинете, не помню, и что кричал тоже, но успокоился только после чьего-то с украинским акцентом:
- Иди, галашенный, твой папа уже дома…
Когда мы подходили к дому, воронок только отъехал, и папа с огромным фингалом через все лицо судорожно обнял меня и жалостно сказал:
- Извини меня.
Все расплакались, но мама быстро опомнилась и сказала:
- За такое изделие, как твой сыночек, извиняться придется тебе всю жизнь...
Эпилог
…Космополит - "салоед" получил десять лет, чтоб не был лучше других и не был наполовину поляком, отсидел, пока не сдохЗодчий всех несчастий всех народов, и в день освобождения, когда мне сообщила об этом Надежда Васильевна, я пришел к ним в ужасную развалюху, заменившую им не ахти какие школьные хоромы, из которых семью изгнали после ареста "космополита".
-Не пугайтесь, - растерянно перешла на "вы" Надежда Васильевна, встречая меня, - он очень изменился, и не смеется, а девочки его боятся. Растормошите его, он любил твои смешинки…Сева! - позвала Надежда Васильевна мужа. - Пришел Сема, наш единственный настоящий друг, он за тебя пострадал... Выйди к нему!
Он не вышел.
Но все-таки я увидел его в проеме двери: белого как смерть, безжизненного, с совершенно пустыми глазами – другого, незнакомого человека. И даже боялся, что он выйдет. Но он не вышел. А через три недели ушел навсегда.
На похоронах я навязчиво искал среди проводивших его в последний путь коллег того, кто мог совершить это страшное злодеяние, решив, что он обязательно здесь есть, чтоб скрыть следы, но, всматриваясь в горестные, подавленные извинительным страхом лица, я гнал от себя навязчивую мысль, что и палачом, и жертвой мог быть каждый из них...
Но была в той жизни очередность, и лучшие имели преимущество…