Исчез и лабиринт. Три-четыре ряда дровяных сараев, принадлежавших жильцам нашего дома. В стенах, под слоем обоев и побелки всё ещё таились узкие туннели печных труб. Дома закладывались в середине эпохи, это было время, когда по железным дорогам с устрашающим грохотом, в клубах дыме ещё проносились паровозы, когда на улицах стояли телефонные будки, когда жвачку видели только в кино, а кино ходили смотреть в кинотеатры.
Я знал, что сараи дровяные, но хранили в них старые велосипеды и лыжи, ящики старой обуви, доски, сломанные детские коляски… В одном из сараев жил пёс. Иногда мы слышали, как он подвывал изнутри, но никогда не видели его.
Он исчез ещё до того, как я повзрослел.
Сараев больше не было, а баскетбольная площадка по соседству перешла в иную форму существования, превратившись в парковку. Паутинку во дворе срезали, там, где она стояла, осталась проплешина, как лысина на голове старика.
Но сам дворе ещё был, ещё стояли тополя выше наших трёхэтажек, хотя не было больше двойной ели перед подъездом, в корнях которой жили колонии ос, и не было горки синего цвета с проломленным скатом, и лавки, и клумбы не было, и камня у входа в подъезд, всегда подпиравшего дверь, черневшего в дождь как глаз тритона.
Я встал между двух домов и некоторое время смотрел на окно спальни.
В ясные зимние вечера я ложился здесь на лёд вечных луж, покрытый снегом, и смотрел на чёрное как вечность небо, усеянное тысячами серебряных звёзд. Иногда я кричал туда, в небеса, в космос, и эхо уносилось в межзвёздное пространство скитаться среди систем и планет, и, должно быть, где-то там до сих пор нёсся через время мой голос. Пусть это невозможно, пусть. Я знал, что он там, летит мимо умирающих звёзд, мимо погибших планет, дальше и дальше, в черноту и холод, где нет никого, кто услышал бы его.
Уже совсем рассвело, я должен был торопиться, если хотел успеть до того, как люди покинут свои постели и отправятся по делам, до того, как оживут все эти машины, заполонившие мой двор, до того, как кто-то сможет увидеть меня.
Она всё ещё была здесь, между зелёным колесом и железной перекладиной, в начале тропинки, которая шла через дворик до старой котельной, из трубы которой не показывался пар уже много лет, где обитали целые поколения котов, где росла самая сладкая во всём городе рябина.
Я не мог поверить, хотя и проехал десятки километров ради неё — она всё ещё была здесь. До сих пор. Спустя десятилетия.
Я опустился на колени и руками расчистил землю от мусора и листьев, обнажив белую кость.
Кость динозавра.
Она лежала здесь всегда. Как парная ёлка или синяя горка. Берцовая кость тираннозавра, выступавшая над поверхностью, утрамбованной тысячами тысяч шагов детских ног, тайна, известная всем, оберегаемая мною как величайшее сокровище. Она делала двор непохожим на все другие дворы города: тот, где стояли Красные качели, и тот, где был деревянный домик Бабы Яги, и тот, на котором росло дерево с глазом на коре. Потому что наш двор был могилой тираннозавра.
Здесь когда-то он остался навсегда, умер, может быть, застряв в торфяном болоте. И прошли века, и земля поднялась, а затем была развеяна ветрами, чтобы проступили над поверхностью останки страшного хищника.
Я всегда хотел это сделать. Я собирался каждое лето. Каждую весну, когда сходил снег и кость выступала над землёй, хотел разрыть землю и достать её, увидеть, наконец… но что-то останавливало меня.
Знание — оно удерживало мои руки. Потому что мне была известна правда.
Вынув из кармана перочинный нож, я принялся ковырять землю вокруг. Я рыл, расчищал спрессованный песок, долбил и снова очищал. Спустя пять минут мой труд был окончен.
Кость лежала передо мной. Она могла принадлежать корове или, может свинье. Может, когда-то здесь её зарыла собака — я не мог знать, как она попала сюда. Слишком маленькая для динозавра, конечно же.
Но она была такой. Всё это время, все эти годы она была останками тираннозавра, и я знал правду: до тех пор, пока она остаётся в земле, она остаётся костью чудовищного ящера.
Ветер гонял по двору сухие листья. Ветер шевелил воротник моего пальто. Я сидел на земле и смотрел на свои ладони, перепачканные в земле. Я тонул в красных ягодах боярышника, потерялся в колючих зарослях кустарника, призраки украли моё дыхание, запах овсяного печенья одурманил мой разум, смех оглушил меня. Я видел лица и не мог рассмотреть черты. Я слышал голоса и не помнил имён.