— Учит уменье.
— Вы умеете.
— Ну и пусть на моем умении учится, кто способен.
— Мало. Должно быть раскрыто. Все раскрыто.
— Разжевано?
— Объяснено.
— Ха! — отмахнулся Пастухов.
Он налил пива, взял ломтик сыра, показал его Рагозину, откусил с уголка. Не сиеша пожевывая, заговорил:
— Я пишу: «Джон любил эмментальский сыр». Приходит критик с объяснением: «У Джона была слабость завтракать сыром буржуазного животноводческого молочного хозяйства горных лугов области Эмментальских Альп».
Лицо Рагозина расплылось. Он смотрел на Пастухова увлеченно и похлопывал себя по коленке.
— Может быть, я и ввязался бы в прения на этом… мероприятии, если бы меня рассердили. Сказал бы, что есть все-таки разница между воскресной школой для взрослых и театром. А то на днях читаю о педагогическом назначении положительного героя комедии. Он, видите ли, должен быть расположен к юмору. Он-то, может, расположен, а зритель храпит в кресле. Ну, рассердился бы я. Что вышло бы? Ополчились бы на мои комедии. И все.
— Спор! Хорошо, хорошо! — восхитился художник.
— Хорошо, кому внове. Но сунься я с наставленьями — заранее известно, что из наставника меня превратят в ослушника.
— Пусть, пусть! Не поддавайтесь.
— У нас разный язык с объяснителем. И это уже означает, что я не поддаюсь. Не принимаю его языка. И это — ослушанье.
Понимаете меня? На моем языке: «Темнеют тучи». На его: «Возрастает скопление продуктов конденсации водяного пара».
— Э, э! Повторяетесь… — подзадорил Рагозин.
— Повторяюсь? — грозно переспросил Пастухов и словно поставил точку: — Значит, дискуссия состоялась.
— То есть?
— То есть споры о театре и вообще об искусстве повторяют себя. Потому бесцельны.
— Не согласен. Нет. Дают понять. Споры.
— Понять — что? Необъяснимое?
— А что необъяснимо?
— Талант.
— Ну-у, — протянул Рагозин. — До таланта уменью далеко. Я о чем? Ремесло в руках. Вот. Ремеслу учат? Так?
— Да.
— Уменье приходит из ремесла? Так? Где логика тогда?
Пастухов пожал плечами.
— Логика? Захотели!.. Всего только простое дискуссионное недоразумение.
Они уже улыбались друг другу. Можно было с тем же успехом продолжать разговор или остановиться. Они остановились. Потягивая из кружек, каждый оглядывал свое поле зрения. Разноликость людей была невелика, мало кто притягивал к себе наблюдающий взгляд, но у Александра Владимировича он вдруг замер.
— Посмотрите назад, — сказал он.
За столиком поодаль сидел пожилой мужчина с женщиной много моложе его. Ни одеждой, ни обликом они не выделялись. Но они вели неудержимо-страстный, исступленный спор — такой спор, который никем не мог бы остаться незамеченным, хотя и был безмолвным.
— Немые, — сказал Рагозин едва обернувшись и сразу въедаясь глазами в примечательную пару.
Мужчина с летящей быстротой рисовал в воздухе замысловатые изображенья пальцами, кистями руки и руками по самые плечи. Локти его раздвигались птичьими крыльями. Он вскидывал руки над головой и низводил их, вычерчивая в пространстве плавные линии. Лицо его сопровождало жесты мимической игрой. Казалось, его подстриженные усы послушны капризам пальцев, с которыми сотрудничал рот, — они оттопыривались, ершились, вскакивали кверху, ползли вниз.
Женщина милой улыбкой сдерживала собеседника, изящно строя краткие переплетенья из пальчиков у своих губ, вытягивая губы в дудочку, или, раскрыв их, показывала белозубый маленький рот. Жесты ее изредка тоже что-то живописали над головой. Было понятно, что она возражает, а партнер настойчиво выкладывал ей всю свою горячую убежденность.
— Смотрите, смотрите, о чем они, — сказал Рагозин.
— Вижу.
Нельзя было не увидеть, вокруг чего разгорелась и полыхала речь немых.
Зал оканчивался малиновой плисовой драпировкой в виде ниши, в которой, на возвышении, стояло в человеческий рост изваяние трех граций. Как подобало, грации были обнажены. Гипсовая нагота была обмалевана эмалевой краской, — порядка и красоты ради. На фоне ярко-малинового плиса кремовая обмалевка фигур плоско сияла глянцем колен, животов, грудей и прямых римских переносиц меж бесчувственных теней глазниц. Оценке граций и посвящался захватывающий спор.
Немой негодовал, указывая на скульптуру. Он стремил на нее сосредоточенно-лютый взор, его лицо на один миг каменело. Потом он обращался к женщине, и лицо содрогалось от ожесточенья, и руки пускались в нещадную пляску.
Пастухов начал вслух расшифровывать жестикуляцию спорщиков.
— Он говорит, что щеки граций одинаковы, как булки… Она поддразнивает его: ему, поди, хотелось бы расцеловать их!.. Он кричит, что все шесть рук граций развешаны, будто колбасы в мясной лавке, а ляжки похожи на окорока… «У тебя просто разыгрался аппетит», — смеется она… Он вопит: «Ты ничего не смыслишь — это пошлость!..» Она не согласна: на ее вкус они все-таки грациозны, эти фигурки, — вон как высоки их груди, вон, погляди, у той, что справа, какой волной стекает линия шеи к плечу… «Дешевка, базар!» — уже прямо орет он… Она как будто обиделась. Отвела глаза… Он все наступает… Может быть, она в чем-то готова согласиться с ним?.. У нее привлекательные черты, правда?
— Они договорятся, — подтвердил Рагозин.
— Да, наверно… Вон они уже одинаково свысока улыбнулись чему-то вместе… Вон он махнул на скульптуру, как на нестоящую дрянь…
— А этот кто? — спросил Рагозин. — Еще один немой?
Пастухов подождал с ответом. Но и в беззвучном состязании немой пары наступила пауза. И мужчина и женщина — оба с неприязненным отчуждением смотрели на подошедшего к ним верзилу.
— Да это пьяный, — сказал Пастухов тоже вдруг с неприязнью.
Пьяный, покачиваясь, нависал несуразным туловищем над столиком, выламывал свои непослушные пальцы, корчил рожи, дурацки передразнивая немых. Сначала они, будто окоченев, разглядывали его, затем мужчина сделал быстрое движение кистью и стукнул себя по лбу. Женщина сразу повторила его жест. Оба привстали, передвинули свои стулья спинками к гримаснику, уселись и дружно рассмеялись. Официантка подтолкнула кривлявшегося пьянчугу, показала ему, чтоб он убирался. Он поплелся, все продолжая вывертывать пальцы у себя под носом.
— Обалдуй! — сказал Пастухов.
По-прежнему вчитывался он в свободный язык немых, такой независимый от мира слышащих и говорящих. Они теперь весело посмеивались, явно забавляясь выпровоженным кривлякой, и — наконец — мужчина протянул руки женщине, она вложила в них свои, и оба стали потряхивать ими, с нежностью глядя друг другу в глаза. Когда они чокнулись кружками, Рагозин одобрительно заключил:
— Поладили! — и тоже потянулся со своей кружкой к Пастухову.
— Счастливцы, — сказал Пастухов, помолчав после нескольких глотков. — Как не столковаться на одном языке?
— Завидки взяли! — изумился Рагозин. — А ведь и у них спор! На всех языках без спора нет лада.
— Знаете ли вы? — точно не слыша его, каким-то новым голосом устало спросил Пастухов. — Знаете ли, что говорил Леонардо о немых? Внимательно изучайте их жесты, советовал он, движения их рук обладают редкой выразительностью… Мы убедились, что это так, а? — Он не дал Рагозину ответить, а перебил сам себя неожиданно брезгливо: — Но вон из этого вертепа! Нечем дышать.
Им стоило усилий дозваться официантку и расплатиться.
На площади они минуту стоят, глотают едва начавший остывать воздух. Дневной шум укладывается, зато острее слышатся резкие трамвайные звонки да вскрики автобусных сигналов. Еще людно, только шаг прохожих делается терпеливее — часы хлопают почти у всех позади.
— Вам, поди, надо собираться? Когда завтра должны явиться? — спросил Пастухов.
— Какие там сборы! Смена белья, карандаши, блок бумаги. Да фляжка с чаем.
— Не верю.
— Чему?
— Не верю, будто — с чаем.
— Для начала с чем другим неудобно, — улыбнулся Рагозин.