– У меня ведь муж есть.
– Муж?!
Похолодело в груди у Жадна. Вот ведь как. Муж. А что раньше-то было? Почему не открылась? А что поменяло-то? Да ничего, хоть муж, хоть дети малые. Люба она ему, одна она для него, на всем свете белом другой не сыщется…
– Давно он тебе муж? – Спросил глухо, в сторону глядючи.
– Пятое лето пошло, – Анфиса смотрела в небо, глаза зеленые, блестящие, иль то слезы в них.
– Детишки есть?
– Нету у нас детишек, не складывается. Не даёт Макошь детишек, если Лада благоволенье не даст. Да все не так в моей жизни, с Янушем то первый год еще бегали в весенних игрищах, а потом разделились как-то. Он в Новой Крепости на посаде у ювелира знатного служит. Роду помогает, меня кормит. И всё на этом. Хватит. Не желаю боле об этом говорить.
Ждану грудь словно звери рвали, сердце ретивое вырваться хотело.
Как так? Почему не думал – не знал, что мужнюю жену любит? А сам виноват, не расспрашивал о житье бытье, о сородственниках, о батюшке с матушкой спросил, ответила сирота, мол, круглая, в роду живёт. И не лгала ведь, лишь не сказала, что в роду мужнином!
Ах, дурак! А может, не всерьёз с ним Анфиса? Может так, лишь потешиться?
Да нет, больное, колко.
А ведь слышал он, что не так уж и крепки семьи у перевёртышей, если ладу в семье нет, то и расходятся, по согласию.
– Анфиса! Уходи из рода, от мужа, клянусь солнцем, жизнью своей, ни мгновенья не пожалеешь! Анфиса… или люб он тебе? Иль жалеешь его?
– Нет, не люб. И я ему не люба. Чую я. Но… тебе не понять.
Отворачивается любимая, глаза прячет, смотреть на него не хочет. Только вот смеялась да ласкова была, а тут что? Что на неё навеяло, о чём подумала, что вспомнила?
Если взаправду, любит, почему не хочет к нему уйти? Чего боится?
– Не понять! Не понять! Почему ты хвостом крутишь? Ведь вижу, что любишь! Чую, что сердечко твое со мною! Иль достатку тебе мало? Так горы сверну! Иль терем свой хочешь? Завтра же строить начну! Клятвы хочешь? Любые клятвы дам! Анфиса?!
Только что рядом была, горячая, гладкая, с губами алыми, косою черной, растрепанной, и вмиг чернобуркой лисой обернулась, тявкнула. Зубы оскалила.
Не выдержал, вырвалось сердце отчаяньем да словами грубыми:
– Ну и иди к своему Роду! И к своему ироду блохастому! Раз ты сама выбираешь, принимаю твой выбор! Беги, рыжая! Беги! Ату тебя
Иноземные купцы, подлые люди ( две недели после торга)
– Так что ты говорил там, брат Флавий?
– Ведьма! Истинно говорю тебе, брат Юрий Ведь-ма! Брали-то меха задорого! Ну как задорого, так и стоят оне, по правде если. Но мы-то думали, что зело дешево берем! Что ловко дуру девку облапошили! Понимаешь? Так мало то, еще и задаток за такие же меха оставили. Хошьбери, хошь нет, задаток не вернут!
– Это я так понимаю, брат Флавий, облапошить хотели вы, но по итогу надурили вас?
– Выходит так, брат Юрий.
– По совести вы не в убытке? Мех хорош?
– По совести хорош. Но гляделся-то лучше. И казалось…
– Мы уже обсудили это, вам казалось, что дурите девку. Я помню. И понимаю. Не понимаю лишь, что ты сейчас-то хочешь?
– Как что? Ведьма она!
– Допустим, что так, брат Флавий, допустим, что так. Но она не в нашей власти, живет на земле царя Стольградского. Нашей власти там нет. И церковь у них там другая, и через церковь нет. Да и у нас последнюю ведьму сожгли боле, чем полвека назад.
– Потому и не жгут, что все ведьмы и все твари на Лукоморье сбежали!
– Неважно то. Не в нашей власти. И всё с этим. Одно не пойму, что привязался ты к той ведьме?
– Как? Ты не понял еще, брат Юрий? Я ж тебе с рассвета о том толкую! Умеет та ведьма любой товар краше делать, чем он изначально есть!
– Морок что ли напускать? – поморщился Юрий
– То-то и оно, брат, что не морок! В том-то и дело, что товар истинно глядится и на ощупь, и как не кинь – лучше прежнего!
– Так может, и есть тот товар лучше?
– Нет брат… пока везли, шкурки слежались и стали обыкновенными, не такими блестящими и шёлковыми…
– С-с-сын греха, ты плохо сохранил товар, а теперь пытаешься свалить на какую-то ведьму!
– Бог с тобой, брат, было бы так, я бы просто промолчал. Купил и купил меха, не в убыток всё же. Тут другое. Представь, была бы у нас та ведьма, и делала бы она любой товар, что продает наш монастырь, более… красивым?! Как поднялся бы наш авторитет и достояние?
– А у кого товар бы стал вид терять со временем, мы бы сказали, что тень грехов владельца мешает вещи сиять по-прежнему!