– Какую ещё тут Забаву тебе представлять? Скоморохов, чай, нет!
Махля руки в боки, взгляд грозный…
– Какую-какую, обыкновенную. Ту, что до тебя туточки жила. Забава Тятишна.
– Это кикимору что ль?
– Кикииимору, – передразнил домовой и захихикал, – ты на себя бы сейчас посмотрела, Джованна. Что вздрогнула? Забыла, как нарекали? Яхве милая, значит. Стоит тут, простоволосая, чумазая… ох, хи-хи, вот я хохотал, когда ты в печи лазила! Ох, повеселила бабка! Яичка нет? И хлебушка нет? Эх… а вот Забава завсегда мне яичко вареное… и хлебушка… а тыы… Эх. Только к празднику и сподобишься кутьи положить, а в праздник знаешь, сколь тут духов? Пращуры же собираются, потому и дом три дня не метут, чтоб не побеспокоить веником пращура…
Вдова даже растерялась. А что тут скажешь? Не почитала домового, как есть.
– А Забава, значит, почитала?
Не то, чтобы бабу прям волновал сей момент, но надо было что-то сказать? А воспоминания о бывшей хозяйке дома были приятны. Пусть, может, на благой лад его настроят?
– А то! Она ж и заклинанье это придумала, чтоб меня, значит, звать…
– Не может быть! Мне его Ефим покойный говорил!
– А ему, видать, Забава… не спрашивай, всё в прошлом давно. А заклинанье её аккурат меня кликало, чтоб в доме прибирал да мыл. А она мне яичко… а ты! Если бы не Яков, давно бы ноги к долу протянул…
Домовой чуть слезу не пустил, себя жалеючи.
– Дедушко! – Махля, наконец, опомнилась, зачем вообще домового звала. – Да я, я ж не знала, не ведала! Я ж тебе теперь и яичко! И хлебушка! И медку в сотах!
– Три! – моментально оживился домовой и три пальца выставил, а то мало ль, баба неграмотна?– Яичка три, – потупился застенчиво.
– Хорошо, будет тебе по три яичка в седмицу, – Махля не зря тридцать лет на базарном торге простояла, знала, что рядиться сразу надо и подробно.
Домовой причесал бороду, невесть откуда взявшимся гребешком, который у хозяйки еще по весне пропал.
– Эх, хозяйка! До чего ж ты хороша! И что ж раньше-то не позвала?
– Раньше нужды не было. А сейчас есть. Выведи меня отсюда, а то не будет у тебя такой хорошей хозяйки. Небось, сам всё слыхал?
– И куда ты побежишь? В овине прятаться?
– Сдался мне твой овин! К воеводе побегу, Ляксеичу, мож, успею упредить, чтоб собирал воев, а то наделают лиха гуяры проклятые!
– Эко, ты как о своих соотечественниках, Джованна. Да ладно, понимаю я, что не от хорошей жизни ты на чужбину подалась. Кхм, с первым встречным. Ну, дело прошлое. К воеводе, так к воеводе. Что так и пойдешь? Лохудрой?
– Отдай гребешок, причешусь…
– На. Только возвернуть не забудь. – Домовой протянул гребешок и слез с лавки. – А я тебе пока сарафан с рубахой принесу, а то, я гляжу, ты наметилась мужской кафтан на исподнюю рубаху напялить…
Когда тот явился с рубахой да сарафаном подмышкой, Махля была уж причесана, прибрана и душевно собрана.
Гребешок «дедушко» сцапал, подул на его, как бы волосы бабские сдувая, и аккуратно за пазуху спрятал.
– Вот, слушай, Махля, да ничего не спутай. Как выйдешь из дома, сверни в сторону, куда солнце садится, глаза закрой и иди прямо десять шагов, потом открыть можешь. Выйдешь враз в палаты воеводы, только там не теряйся, если он у себя в горнице не сидит, ищи его быстро, пока не опомнились дворовые, что за баба по детинцу шляется. Босая.
Баба посмотрела на свои босые ноги. Чистые, к слову. Кафтан постояльцев зело пригодился. В самый раз.
– Дедушко, а как же я выйду-то?
– Помолчи, дурында. Что я, своему дому не хозяин?
Домовой выпрямился, ладошки перед собой выставил и на стенку уставился. Вдова аж дыханье затаила. Слышно, как сверчок песню завел, где-то собака залаяла.
Стоит, жилы на лбу вздулись, вот уж пот катится, губы поджал, борода торчком, коленки подрагивают.
Вдруг чудо, стена-то, сначала как туманом стала, потом вовсе развеялась!
Махля оглянулась на нежданного волшебника, но сказать ничего не успела.
– Иди давай! После благодарить будешь.
Шагнула, как и не было стены. Вот под ногами трава мягкая. Повернула к западу, глаза закрыла – десять шагов. Открыла. Шаг – по полю идет, другой – по улице, что в крепости от ворот, ещё два шага – палаты богатые. Еще шаг…
– Здравствовать тебе, Дмитрий Ляксеич!
Сумерки ещё не сгустились. Видел в это время филин плохо. И выспаться не удалось. И в животе урчало от голода. Сидел филин на развилке сосны и злился: на мышей обнаглевших, на этого чертова кота остроухого, что выспаться не дал и вообще в лесу завелся, на Лешего, что мышей этих к порядку не призвал, не напомнил, что кормом для филина являются, а не на побегушках у кота служат… нет, на лесного хозяина злиться негоже, а то мало ль, тоже поставит на побегушки. К коту.