Брат Флавий быстро с лавки поднялся.
– А ну живо поднимайтесь! Да сеть одну возьмите, не нравится мне эта ведьма…
Дверь, что вела в отдельное помещение из сеней, поддаваться никак не хотела, открывалась к наружи и поленом была подпёрта. На полено был амулет церковный положен, чтоб ведьма не сбежала. Полено с амулетом убрали, но дверь не открывалась.
– Заклинило.
– Держит изнутри!
– Наворожила! Ведьма!
С дверью провозились, не то, что время теряя, но изрядно. Брат Аркадий поднатужился со всех сил богатырских, дернул на себя, да так и отъехал в сторону, на двери повисши, как жук.
Отворилась горница со скрипом ужасным, то ли от веса брата Аркадия дверь заскрипела, то ли ставни ветром качнуло…
В приделе было пусто. Только кафтан брата Флавия на полу тряпкой валялся, вымазанный сажей.
Братья переглянулись. Старший приглаживал волосы дыбом вокруг тонзуры вставшие, Флавий за сердце прихватился, а младший, Аполинарий, с любопытством горницу оглядывал.
– Где она? – высказал он вслух вопрос, который сейчас у присутствующих в головах бил колоколом набатным.
– Сбежала. Кошкой оборотилась и в окно выскочила. Одно слово – ведьма!
– Младший, кафтан сжечь. Да не в печи, а на дворе, от крыльца подале. Еще пожара нам не хватало внимание привлекать. Подожги, соломки кинь, и пусть тлеет. А мы идем. Быстро! За ведьмой!
– А что, сигнала дымного не дождемся?
– Опасаюсь, что так и так мы его не дождемся. Либо ведьма сбежавшая сотворит что-то непотребное с бойцами честными, либо оне сами, все договорённости нарушив и наживы алча, грабить и бесчинствовать кинутся. Идем!
Разбойники
У «вольных стрелков», как они сами себя называли, или попросту разбойников. Сегодня день тоже как-то плохо начался.
Сначала один товарищ, что был ответственным за обед, перевернул на себя котёл с кашей, ощутимо обварив руку, правую. Это, считай, не боец, да еще без обеда братию оставил.
Потом, почти до сумерек, собачились из-за доли пострадавшего. Большинство утверждало, что в бою он не годен, что стоит оставить его сторожить корабли, а долю его урезать или вовсе отобрать.
На что ошпаренный товарищ отвечал, что меч он вполне держать может и обваренной рукой, и даже так легко справиться с каким-то хлипким оборотнем, тем более, когда тот лишен возможности обернуться. А если кто-то из товарищей сомневается, то он готов те сомнения рассеять, живот ему, например, распоров.
Пострадавшего знали как бойца опытного, коварного и безжалостного, потому сомневающихся убыло совсем.
Только успокоились и отправили двоих подстрелить дичи какой, новая напасть.
Слышится откуда-то поблизости писк, словно мяучит кто-то. А в придачу чувство такое на душе жалостливое, для разбойников не то, что необычное, а небывалое. И потому как подобного никто из них, пожалуй, в жизни такого ни разу не испытывал, кроме жуткого страха это чувство ничего не вызывало. Приходили на память все легенды и небылицы про Лукоморье. Такие уж легенды? Может и не такие уж небылицы-то вовсе?
– А ну! Цыть! Распустились, как бабы! Кутят кто-то утопить снёс, а те не потопли! Вот и пищат! Сейчас пропищат немного, замерзнут и сдохнут. Что обосрались? Воины вы или крестьяне сиволапые? – Атаман был суров.
Отповедь «воинов» ободрила не сильно. Если с котятами, то понятно, хоть и за уши притянуто, будто ближе к деревне кому-то места не нашлось – надо было аж за версту тащиться. А вот другое, пожалуй, не объяснить было, наипаче, что делиться этим товарищи промеж собой не спешили.
То был щемящий душу шёпоток в голове: «Бросил нас? Помоги! Нам страшно… но мы ждём тебя. Приходи скорее. Согрей…». Мороз по коже, некоторых и холодный пот прошибал. Кто девку вспомнил, что утопилась на сносях будучи, кто мать с отцом, которых бросил на старости лет без плеча и помощи. Понятно дело, что у каждого разбойника грехов за душой было достаточно, и каждый лично на свой счёт принимал, что это именно его зовут.
Атаман был суров, но местная нечисть могла куда суровее на деле быть.
Хоть краем уха, но каждый слыхал, что за ужасы в Лукоморье творятся.
Здесь, в этом месте, до жути чуждом, чужом и диком, всё гляделось очень даже не баснословно. Вот ветка дерева, голая, темно-серая, выделяется средь листвы жёлто-красной, словно чья-то костлявая рука раздвигает занавески. Даже глядится, как пальцы скрюченные, тонкие, шевелящиеся. Коряга, то ли корень сосны выступающий. С утра корень был, а сейчас: змеёй обернулся и под сосной скрылся. Морок?