Фридина дочка тем временем с горем пополам закончила восьмилетку и вымучила вечерку после чего исчезла с концами и знать о себе не давала. Версий её исчезновения было много, мол с табором сбежала, барон цыганский выкрал, на север уехала, в Москву. Кто-то даже сказал «в Израиль» год-то был 73-ий, вполне благоприятствующий. Правда, версию про Израиль быстро замяли, это казалось оговором, худшим чем бегство с табором. Фрида на все вопросы отвечала одно «Сгинула.И хватит об этом». В качестве последнего довода она упрямо поджимала губы, всем видом давая понять, что большего от неё не добиться и под пытками.
Накануне исчезновения дочки, в доме Фриды появился ребёнок. Девочка. Вот так, взрослая девочка исчезла, а новорожденная объявилась. Муж от всех этих превратностей судьбы запил окончательно, на пробку сел плотно и до гробовой доски уже не слезал. Больше всего он обижался на дочь, которой в детстве косы бантом заплетал, в школу собирал, с непропитого кукол покупал (а их в то время поди – достань!). В общем был и за маму и за папу, а как дочь выросла, так исчезла словом его не удостоив – ни куда, ни – зачем, ни откуда ребёнок. Мамаше непонятно с какой радости всё это явно рассказала, да разве от Фирки чего добьёшься, целыми вечерами копошится в тетрадях, как мышь в навозе, да по сторонам коровьими глазами смотрит. Девочка, между тем, на его породу ну совсем никак похожа не была, вот дети были в него, а внучка — вся в еврейскую родню. Бывает же такое! — рассуждал брошенный папаша после очередного запоя и от греха подальше ударялся в следующий.
Разговаривал он теперь исключительно сам с собой, больше было не с кем, ведь Дмитрий Исакович выхлопотал — таки для заслуженного учителя УССР Фриды Абрамовны двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. Их старый дом признали аварийным, но по приказу того же начальства сносить не торопились, привидением в нём обитал спивающийся мужик да голодные тараканы.
Новые соседи приняли Фриду насторожено, пожилая женщина с младенцем вызывала кривотолки. В ЖЭКе протрепались, что по документам выходит, что Фрида замужем, а девочка ей внучка. Вот только ни мужа, ни девочкиной мамы они не видели, а оттого судачили, эта Фрида дочку за внучку выдаёт или наоборот, внучку как дочку ростит? Сама Фрида представляла Верочку внучкой и казалось, не замечала, косых взглядов.
Через год после их переезда, когда малышке не было и двух, Додик умер. Честное сердце не выдержало жизненного раздрая. Фрида горевала и тосковала, но смогла потерю пережить, ведь теперь у неё была другая цель — надо было поднимать Верочку. Сын в свои тридцать с хвостиком женился, детей ещё не имел, но жил отдельно и матери особо не помогал. Он осуждал её за отношение к отцу, за то, что не доглядела сестру, за маленькую байстрючку в доме, за роман с Исаковичем, о котором судачили кому не лень, и даже за новую квартиру, которую как гудела молва училка на старости лет с ответственным товарищем вылежала. «Старухе» между тем только пятьдесят стукнуло, но после смерти Додика она и вправду начала сдавать.
Так поплелась Фрида по будням, вдовствуя при живом ещё муже. Верочка её радовала ежедневно и со временем сделалась целью Фридиного существования. Умненькое выразительное личика с огромными карими глазами обрамляла копна темных кудряшек. Девочка схватывала всё на лето и не по возрасту. Раньше сверстников освоила все детские университеты ходить-говорить-проситься на горшок. В школе она порхала беззаботно, как та бабочка, которую Фрида неделю вышивала на Верином школьном переднике – не хотела девочка как все ходить, пришлось Фриде вспомнить мамину науку.
Вера вообще часто не хотела «как все», учиться ей было не то слишком легко, не то скучно, в школе блистала в основном на переменах, то с девчёнками что-то затевала, то с мальчишками хихикала, то перед старшеклассниками в новых туфельках дефилировала. Чем старше она становилась, тем тяжелее Фриде было расставаться с ней даже на школьный день. Выйдя на пенсию она уже не могла присматривать за девочкой в школе и её тревога усиливалась с каждым годом. Вера неумолимо отдалялась от неё, точнее просто не подпускала близко к себе ни Фриду, ни кого другого. Такая с виду открытая, болтливая и беззаботная, девочка была «вещь в себе». Она с самого рождения чувствовала, что всё в её жизни устроено как-то не правильно. Какая-то мифическая мать, неизвестный отец, дядя, который хоть и был, но общаться не жаждал и это её очень огорчало. Другие дядья таскали племяшей на рынок за продуктами, за город, на шашлыки, с учёбой помогали. Дядя ей явно пренебрегали, а Вере это было невыносимо, ведь когда некого назвать мамой каждая родная душа наперечёт.