- Чаем. Я напою тебя чаем.
- Как насчет водки? – предложил Долохов.
- Никакого алкоголя в моем доме!
Она легкой птичкой вспорхнула за порог и секундно обернулась назад:
- Будешь вести себя хорошо – сделаю вид, что не видела, как ты пытался взломать мою дверь.
- Не пытался, а взломал.
- Умолкни, маленький паршивец!
Долохов лукаво ухмыльнулся.
Чай у неё был самом деле был очень вкусный, не хуже чем у Еремея. Горячий, с медом и лимонами. Давно он не пил чай – после третьего выхода из Азкабана он все же предпочитал огневиски или чего покрепче, но в этот раз ничего подобного не обломилось. Вкусный чай. Только привкус какой-то странный. Смородина? Ежевика? Какая-то очень знакомая ягода.
- Ну рассказывай, - почти приказала Лариса, присаживаясь рядом.
- Вышел из тюрьмы, немножко обхаживаю целительницу…
- Ну-ну, - громко хмыкнула Лариса, - говорила Мойра Доминик – сидеть тебе в казенном доме! А она: Антоша - хороший мальчик, какой казенный дом…
Антонин подавил желание швырнуть в неё чем-нибудь мерзким. Например, тем самым фамильным, которое получила грязнокровочка.
- Я не удивлена, - Лариса пригубила свой чай, - ты очень на нее похож, Антонин. Больше, чем ты думаешь. Я знала её, а потому знаю тебя.
Долохов устало прикрыл глаза – усталость накатывала мягкими ласковыми волнами, богато отделанная столовая плыла перед глазами, и в мареве непонятной усталости главным якорем оказался сочувствующий взгляд мшисто-зеленых глаз и теплые ладони.
«Убью» - молча решил Долохов, проваливаясь в искусственно навеянный сон. Последней мыслью было, что это явно дурман-ягода.
Он солгал, конечно. Двадцать лет назад и убил бы, наверное. А сегодня он слишком устал для этого.
«Помогу» - так же молча ответила ему Лариса одними глазами.
Долохову снился хороший сон.
После второго Азкабана ему обычно снилось серое ничего с грязными прожилками; иногда – рассыпанные по плечам золотисто-каштановые локоны; иногда – черноволосый подросток с наливающимися краснотой глазами; иногда – укоризненные шоколадные глаза-моря; иногда – пахнущие медом женские руки; иногда – извивающаяся змея на бледном до синевы предплечье; иногда – полубезумные черные глаза женщины с портрета.
А сегодня сон был хорошим. Ему снилось все и сразу. Только он уже не боялся проснуться от собственных криков, не боялся увидеть в промозглой серой мгле укоризненные глаза.
- Ты молчишь вот уже тридцать лет, Ник. Разве это не слишком долго?
Доминик замолчала раз и навсегда целых сорок лет назад, тогда во время их первой и последней ссоры.
- Обещай не бросать!
- Обещаю.
Доминик замолчала, потому что обиды от близких всегда самые больные.
- В таком случае больше никогда не разговаривай со мной. Упрямая дура!
- Дура? Вот как! Ну и хорошо. И не буду, ясно! Больше никогда с тобой говорить не буду, пока сам прощения не попросишь!
- А вот и не попрошу!
Ему было четырнадцать, Доминик – двадцать. Она слепо следовала по пятам за Гриндевальдом, самая жестокая и самая преданная, одна из немногих русских сторонниц, чистокровная ведьма, менталист, гордость семьи, всеобщая любимица… девочка с морскими глазами… девочка с серебряным смехом… девочка с длинными кудрями…
Спустя десять лет Долохов проклинал свой поганый язык. Ну и Доминик заодно.
Они оба были упрямы – она поклялась не говорить, а он поклялся не просить. Доминик всегда была упрямее, чем он, собственно. У них эта особенная семейная черта, изюминка, так скажем.
Она не бросала слов на ветер и всегда выполняла все свои обещания – брала с собой гулять, покупала дорогие игрушки, выпрашивала разрешение, да даже эту глупую клятву с молчанием она тоже не собиралась нарушать.
Нарушила всего один раз – когда поклялась не бросать.
Она обещала молчать – и не говорила. Она обещала быть рядом – и умерла через месяц после своих слов. Разве это честно?
А Долохову снилось озеро. Он смотрел прямо в мирную голубую гладь, видел темно-зеленые водоросли, белый песочек у самого берега, вспыхивающую в солнечных лучах рыбью чешую… и Доминик.
- Ты скажешь мне что-то?
Кузина посмотрела на него из-под черных дуг ресниц, тонкие губы тронула невесомая усмешка. Он скорее почувствовал, чем услышал её глумливое «нет».
- Ты пришла, потому что тебя позвала Лариса?
Доминик вдруг подошла ближе – она была маленькая, невесомая, худенькая, пьянящая своей ликёрной красотой. Расшитый черными цветами белый сарафан не прятал острых коленок, в золотистых локонах, вспыхивающих озорной рыжиной мерцали душистые белые лилии, а в руках звонко клацали маленькие белые бусинки. Она опустилась совсем рядом, и от неё пахло ландышами и морем. Лицо её было совсем рядом – казалось, протяни руку и прикоснешься к сливочно-белой щеке, чуть скрытой шаловливой прядкой.
- Она тебя позвала?
Доминик опустилась напротив, скрестив худые ноги в лодыжках и оперевшись спиной о грубую кору старого дуба (Долохов был готов голову дать на отсечение, что десятью секундами ранее этого дуба здесь не было). И кивнула – с нарочитой небрежностью.
- Ты не будешь со мной говорить?
Она покачала головой и перебирала бусины в пальцах, отсчитывая несколько штук, потом снова распустила. Белые кругленькие бусинки тускло светились в её руках.
- Ты хочешь, чтобы я извинился?
Нет.
- Ты обижаешься?
Да.
- И долго еще?
Не знаю.
- А зачем пришла?
А ты?
- Ну хоть что-нибудь скажи, Ник!
Доминик усмехнулась, а потом провела тонкой ладошкой по неестественно яркой траве, словно погладила. Прижала пальцы к вискам и сморщила нос, изобразив что-то вроде… кошачьего мяуканья?
Долохов вскинул бровь. Кузина грустно улыбнулась и потарабанила пальцами по запястью.
- Мне пора уходить?
Антонин и сам знал – Доминик держала в пальцах последнюю бусинку. Последним, что он запомнил, было уже почти забытое ощущение прохладных губ на лбу, ласковая полуулыбка, скользнувшая на шее золотая цепочка и знакомое до дрожи в коленях, пьянящее лучше национальной русской водки и британского огневиски вместе взятых:
- Баю-баю-баю-бай,
спи, мой милый, засыпай,
баю-баюшки-баю,
песню я тебе спою.
А еще почему-то вместо морских глаз мелькнули шоколадные.
Соседи, наверное, были в шоке – сначала в дом к одинокой вдове зашел какой-то непонятный мужчина, да так и не вышел – вместо него через порог перепрыгнул огромный черный кот, да и дал деру так, что пятки сверкали.
Антонин Долохов втянул полную грудь воздуха, запрокинул вверх голову и блаженно зажмурился, впервые за несколько лет улыбаясь такой чистой, счастливой улыбкой, что ему очень сильно хотелось улыбнуться в ответ. Его ждала грязнокровочка, а тетушка Елизавета всегда говорила, что нельзя заставлять хороших девочек долго тебя ждать. Таких надо брать тепленькими и сразу. Долохов как раз собирался этим заняться.
В левой ладони он крепко сжимал маленький золотой медальон. Доминик безмолвной невидимой тенью застыла за спиной Ларисы.
- Что думаешь?
- Все у него будет хорошо.
========== парный гавот ==========
Комментарий к парный гавот
это скорее промежуточная часть, чтобы отделить колыбельную и гавот от вступления, закончив тем самым страдания Долохова и Гермионы. ну и чтобы можно было перейти к их полноценному взаимодействию, слава салазару!
изящный, грациозный
приветливый гавот!
гавоту дал начало
народный хоровод.
потом придворным танцем
гавот степенный был
мазурке, польке, вальсу
он место уступил.
но сам поднялся выше:
в симфонии иной
мы вдруг гавот услышим,
повеет стариной.
Парному гавоту Гермиону когда-то научил Виктор Крам – так глупо влюбленный в неё иностранец-старшекурсник из Дурмстранга, ступающий с ней по кругу рука об руку. Виктор вспомнился неожиданно – хмурое лицо, ссутуленные плечи, растрепанные черные волосы, внимательные серые глаза под челкой и светлая мягкая полуулыбка.