Котёнок
Владимир так устал от всего этого, что ноги переставлял уже чисто автоматически – бег по пересечённой местности стал чем-то естественным, как дыхание. А вот, дышать, напротив, приходилось вполне осознанно – каждый вдох знаменовал собою маленький, но ожесточённый бой, в ходе которого воздух отчаянно, но не слишком успешно, продирался в горящие огнём лёгкие.
Пыль, колючая штукатурно-цементная дымка, гарь, приторно-железная вонь горящей плоти, густой смолистый дым, и пепел, пепел, пепел. Владимир согласен был отдать любые богатства за глоток воды. Сейчас бы пожарный пруд – да вот он, но пить из него нельзя, мало ли, где на этот раз окажется зараза. Близость пусть и грязной – но воды и одновременная её недостижимость породила мучительный сухой кашель.
Перешагнул через труп, машинально, вид искорёженных огнём и свинцом тел давно не вызывал эмоций. Поначалу, конечно, были слёзы, но сколько времени прошло, по каждому не наплачешься. Поначалу было дико окунуться живьём в то, что видел ранее только в кино, где кровавые лужи и вывороченные внутренности – бездушный реквизит.
— А что здесь было-то?
— Лагерь беженцев. Это госпиталь, детское отделение.
Пятеро человек остановились посередине развороченной взрывами улицы, пытаясь отдышаться. Кто-то согнулся, кто-то привалился к остаткам стены, кто-то сел на оплавленную землю.
— А ну, встать, – сквозь удушье выговорил Владимир. Голос болезненно скрипел. – Привала объявлено не было.
— Иди ты, командир, – послав к чёрту субординацию, прохрипел в ответ тот, кто сидел на дороге. – Не могу больше.
— Уйдёт шаттл, – напомнил Владимир. В глазах у него темнело, командир пошатнулся, но ухватился рефлекторно за обломок стены. – Сейчас осмотрим последние два квартала, и на базу.
Четверо зашевелились.
— Да кто мог выжить в такой бомбёжке?.. А потом ещё добивали вручную…
— Зря только мучаемся…
— Встать!! – рявкнул Владимир, и все подскочили от резкого окрика. Не позволяя подчинённым опомниться и заспорить, командир быстро прибавил: – Пошли, пошли, шевелитесь.
Домой. Последний день ада. Последние часы стрельбы и взрывов, смерти и страха, борьбы и потерь. Последние два часа.
Победа. Больше не будет бомбёжек по беженцам, эти – последние из погибших. Больше не будет – на этой колонии.
И она ждёт его, волнуется, слишком долго ждёт. И в этот раз – ни единого словечка не сказала, знала с самого начала на что идёт, связываясь с ним, миротворческие войска специального назначения, в самое пекло, каждый раз – в мясорубку, и он возвращался. Раз за разом, год за годом, оставался в живых – чтобы ещё раз увидеть её. Чтобы вернуться к ней.
— Никого, командир.
— И у нас никого.
— Всё по камешку перебрали. Живых нет.
Домой…
Ещё чуть-чуть, родная. Я уже иду к тебе – Владимир невольно поглядел в далёкое, безжалостно-синее небо.
— Мяу!
Владимир сам не понял, когда успел сорваться с места. Остальные бросились следом; сапоги проваливались на грудах осколков, едкий пот заливал глаза, бежали уже почти вслепую.
— Мя-ау!
— Что, живые?
Владимир задыхался. Сил хватило только чтобы на колени упасть.
Перед ним маленькая темнокожая девочка с аккуратной дыркой прямо посередине лба невидяще глядела на миротворцев остекленевшими, широко распахнутыми, карими глазами. К животу она прижимала крохотного серо-полосатого котёнка. При виде солдат зверёк испуганно притих и вздыбил похожий на одуванчиковый пух тонкий подшёрсток.
А Владимир смотрел на единственное существо, выжившее после жестокой бойни, и улыбался. Кто-то устало засмеялся позади.
— О, глядите-ка, герой!
— Маленький какой герой-то!
— На одуванчик похож…
Котёнок широко разинул маленькую пасть и мяукнул вдвое жалобнее. Его пугали люди с автоматами.
Владимир протянул руку, котёнок инстинктивно дёрнулся, забарахтался, неуклюже загребая лапами, и опрокинулся на спину, прижав уши и хвост. И только тут стал виден длинный порез вдоль живота и слипшаяся тёмной кровью шерсть.
— Поранился где-то мелкий.
— Ага. Жалко.
Единственный выживший. Владимир почувствовал, как отчего-то быстрее заколотилось сердце.
— Пошли, командир?
Владимир, не слушая, подхватил зверька, тот зашипел, фыркнул и притих.
— Добить, может? Мучается же пушистый. Всё равно не выживет.
Всего одно движение – свернуть тоненькую шею, и вот тебе эвтаназия. Котёнок шевельнулся, дёрнул головой и зажмурил большие синие глаза. И вдруг – вначале тихо, потом всё отчётливей замурлыкал.
Владимир выдохнул, решившись, и сунул его под куртку.
— Ты чего? С животными на шаттл не пустят.