— Что он делает?
— Грустит. — послышались шепотки за дверью.
— Бедняга, мобик наверное. Как и все те, остальные.
— Жалко бедолаг, Фюрер никого не щадит, особенно своих.
— И когда уже они повзрослеют, поймут что с оружием им тут нехер делать.
— Все вместе — видимо никогда. А этот добрый вроде, смотри вон за своих переживает.
— Откуда ты знаешь, может он побег обдумывает?
— Да хорош тебе параноить, Ефрейтер-Сергейтер.
— Эй, Пс! Немец! — обратился ко мне кто-то через окно.
— Цо?
— Эклер будешь?
Глава 18. Нектар «подснежника»
Я поблагодарил их за угощение. Душистая выпечка и хрустящая, едва тёплая корочка таяли на блюдце, но я не решался попробовать. А солдаты смотрели на меня с интересом и никак не хотели уходить. Я ещё раз улыбнулся им, а они улыбнулись мне в ответ.
— Ешь, ешь, а то смотри, как отощал.
— Я знаю, кого он мне напоминает, — отвечал второй, — помнишь, актриса была такая, все её считали страшной, как атомная война. Рекламщики ей дифирамбы пели, а потом выяснилось, что она обычная анорексичка!
— Да точно, точно! — подошел третий. — Дайте посмотреть! Оу, ужас.
Я прислушался к их словам. Я откусил кусочек сладкого и решился взглянуть на своё отражение. Встреча и правда была неожиданной. Я похудел так, что не помню себя таким худым даже в институте.
Вместе с худобой вернулись и некоторые мои мужские черты. Нос показался длиннее и острее, щеки впали, мышцы в руках едва удерживали пирожное, а между моих худых и костлявых ног мог пролететь бомбардировщик. Титановые рёбра проступали не то что через кожу, а видны были даже через просторную медицинскую пижаму. Истощенная восстановлением грудь стыдливо съёжилась.
Но это всё ещё был я. Точнее, это была та самая эльфийка, которую я проектировал и растил, в которой я видел одну из граней совершенства, которую я с любовью проращивал сквозь своё собственное тело, как надежду всех женщин на долгую молодость и неувядающую красоту. И что было самым важным, эта девушка в отражении была моим opus magnum, она была брешью, собственноручно мною пробитой в стене совершенства. Я взял вкусный эклер и умял его так жадно и с таким аппетитом, который может быть у художника, на миг сдержавшего своё вдохновение, чтобы подкрепиться.
— А ему не вредно так сразу?
— Нормально! Он же биопанк, он однозначно знает, что делает! Эй, биопанк, как ты себя чувствуешь? — спросил меня третий.
— Три из десяти, — ответил я, протянул помытое блюдце и с улыбкой добавил, — Три с половиной из десяти.
— Может, тебе ещё что-то принести?
— Подручник до языка росейскего, — сказал я с плохо скрываемым стыдом.
Литературой меня снабдили очень оперативно.
Самое сложное в изучении русского языка — это было сосредоточиться на изучении и запоминании. Мысли то и дело срывались от бесконечных правил и неиссякаемых исключений на нечто более понятное и системное. Я то и дело сожалел о том, что при всех моих базах данных по биохимии, биологии, эволюции, палеонтологии и эволюционной генетике я не выделил вшивого гигабайта для того, чтобы побольше узнать о самих людях.
Я системно и целенаправленно готовился к тому, чтобы защитить себя и свои биопанковские сокровища от людей, но совершенно позабыл, что ведь именно для людей я и копил своё богатство. Я собирал и накапливал алгоритмы, программы и схемы нейронок для того, чтобы контролировать своё тело, каждая клетка моего тела была мне подвластна. Эмуляторы цифровых компьютеров в моём мозгу казались мне решением всех проблем человеческой цивилизации разом, раз и навсегда. Я дал бой и победил столько болезней и недугов, что совершенно позабыл о том, для кого я стараюсь. Но, как говорят русские, «капля камень точит».
Когда я всё-таки пробился через избитые сюжеты и однообразное описание примитивных человеческих эмоций и глупых конфликтов, я стал замечать, что не так уж и слепы были все эти люди. Я привык описывать реальность стандартизированными алгоритмами, самоподобными принципами, законами сохранения и математики, однако, как выяснилось, это был не единственный путь. Прикоснувшись к классической поэзии, плохо рифмованным потугам авангардистов, стихам Пушкина и Высоцкого, я заметил, что мыслю слишком прямолинейно. Я как будто картографирую поры на кусочке пемзы, а невероятно сложная внутренняя структура всё это время как бы не существовала для меня.
С тех пор как я убедился, что все выжившие вернулись домой героями, а родные были в курсе, что со мной всё в порядке, я твёрдо решил, что должен извлечь из текущих обстоятельств всё, что смогу. Но сделать этого мне не дали. Меньше чем через неделю меня бесцеремонно вырвали из моря русской мысли и швырнули в океан. В один прекрасный дождливый осенний день ко мне ворвался майор медицинской службы и фельдшер, гружёный женской одеждой.