- Как вы думаете, что же с ней все-таки произошло?
- Вас интересует мое собственное предположение?
- Да, если, конечно, вам не известны какие-то факты.
- Но почему вы решили, что мне может быть что-то известно?
- Вы были с ней знакомы, много беседовали. Возможно, она вам что-то рассказывала...
- Ничего, что могло бы помочь в поисках.
- А как вы считаете, что она была за человек?
- Почему "была"? Не стоит говорить о ней в прошлом. Разве есть основания для полной уверенности, что она мертва? Я склонен думать, что ее увлекла какая-то новая идея. Хотя все выглядит весьма загадочно. И, возможно, это так и останется загадкой. Но не является ли эта загадка предупреждением, что не стоит тревожить прошлое?
- Любой археолог, я уверена, не воспримет это предупреждение всерьез.
- Судя по вашему тону, вы относитесь с одобрением к такому роду занятий. Значит, на ваш взгляд, нет ничего дурного в том, что люди ворошат прошлое?
И он посмотрел на меня с той медленной, раздражающей улыбкой, которую я уже успела возненавидеть.
- Ну, а у вас, видно, другое мнение, - с излишней горячностью произнесла я.
- Я этого не говорил. В общем-то я имел в виду совсем не археологов. Вы кажетесь просто одержимой судьбой этой женщины. Я спросил вас, действительно ли вы считаете достойным занятием ворошить прошлое. У всех нас есть прошлое. И получается, что копаться в нем не является исключительным правом тех, кого занимает пыль времен.
- Личное прошлое каждого касается только его одного. И я считаю, что лишь историческое прошлое подлежит раскрытию.
- Прекрасно. Однако для тех, кто создал историческое прошлое, оно тоже было их личным. Но у меня хватило дерзости (что нередко со мной случается) предположить, что вы, как и я, предпочли бы вычеркнуть из памяти то, что было. Ах, ах, вы находите, что я веду себя неделикатно. Мне не следовало бы затрагивать эту тему, верно? О таких вещах воспитанные люди не говорят. Нужно было бы сказать: "Какой прекрасный день, миссис Верлейн. Ветер не такой холодный, как вчера". Затем мы бы обсудили погоду на прошлой неделе или что-нибудь еще столь же занимательное. Но тогда можно было бы вообще не разговаривать. Вам, видимо, не нравится, когда говорят откровенно.
- Вы делаете слишком поспешные выводы. Что касается откровенности, то, насколько я заметила, обычно ею гордятся те, кто высказывается откровенно о других, но когда таким же образом говорят о них самих, то они это называют грубостью.
Нейпьер рассмеялся, глаза его хитро заискрились.
- Я докажу вам, что ко мне это не относится. О себе я буду говорить со всей прямотой. Что вы обо мне уже слышали, миссис Верлейн? Не говорите, я и так знаю. Да, я убил своего брата.
- Мне говорили, что это был несчастный случай.
- Принято так говорить ради всеобщего спокойствия.
- Но я говорю не ради этого. Я откровенно передаю то, что слышала. Такие случаи бывали, я это знаю.
Он только пожал плечами.
- И хотя такие происшествия вызывают глубокое сожаление, - продолжила я, - о них лучше забыть.
- Все же это был не обычный несчастный случай. Смерть наследника красивого, обаятельного, всеми любимого. И застрелен он был своим братом, к которому в результате переходит право наследования и который не красив, не обаятелен и далеко не любим.
- Он мог бы стать таким, если бы захотел...
Нейпьер расхохотался, и я почувствовала горечь в его смехе. Он был жесток, озлоблен, он мстил миру, который так сурово с ним обошелся. И мне действительно стало жаль этого человека.
Я сказала, может быть, даже с нежностью:
- Никого не следует винить в том, что произошло случайно.
Нейпьер приблизился ко мне, его глаза, такие сверкающие, странно голубые на смуглом лице, глядели прямо в мои.
- Но как вы можете быть так уверены, что это произошло случайно? Как в это могут поверить другие?
- Но ведь так оно и было! - воскликнула я.
- Подобная уверенность, да еще столь эмоционально выраженная разумной женщиной, очень лестна.
Я отогнула верх своего пальто и взглянула на часы, приколотые к платью.
- Уже почти половина четвертого. Мне пора идти, - сообщила я и двинулась к двери. Но Нейпьер не тронулся с места, затрудняя мне проход.
- Вы столько теперь знаете о нашей семье, - сказал он. - А я о вас почти ничего не знаю.
- Не могу поверить, что вас это может заинтересовать. Что же касается того, что я узнала о вас, то это почти ограничивается тем, что вы мне сами только что рассказали. Я здесь в качестве учителя музыки, а не семейного хроникера или биографа.
- А как было бы интересно, если бы вы служили здесь именно в качестве последнего. Может быть, мне следует предложить отцу именно так вас использовать. Какую замечательную хронику вы бы смогли написать. Представьте - убийство наследника... Да! Еще и исчезновение нашей исследовательницы прошлого, археолога. Это же все произошло здесь, в Лоувет Стейси.
- Я занимаюсь другим делом. Я музыкант.
- Однако вы проявляете такой живой интерес ко всему, что касается нашего дома. И вы просто заворожены судьбой этой несчастной женщины и, кажется, только потому, что она исчезла именно здесь.
- Нет, это не так.
- Не так? Вас бы в той же мере интересовало ее исчезновение, случись это где-нибудь в другом месте?
- Тайны всегда притягивают к себе.
- Да, они кажутся куда интереснее, чем какое-нибудь откровенное убийство выстрелом наповал. Тем более, что мотив ни у кого не вызывает сомнения.
- У несчастных случаев не бывает мотивов. Они просто... происходят и все.
- Весьма любезно с вашей стороны, что вы пытаетесь убедить себя в том. Но возможно, когда вы выслушаете все то, что вам кое-какие личности непременно расскажут, вы измените свое мнение.
Поведение Нейпьера озадачило меня. Я не понимала, почему для него важно мое мнение. Желание поскорее выбраться отсюда совершенно исчезло. Теперь мне хотелось остаться и поговорить с ним. Странным образом он напомнил мне Пьетро, которого могли довести до исступления критические замечания, совершенно, как он уверял, не имеющие для него никакого значения.
От воспоминаний о Пьетро мое напряжение несколько спало и, видимо, почувствовав это, Нейпьер заговорил снова:
- Меня здесь не было очень долго, миссис Верлейн. Я жил в поместье моего двоюродного брата в глубинке Австралии. Поэтому простите, если мне не хватает английской обходительности. Мне хотелось бы изложить вам свою версию... этого несчастного случая, если разрешите.
Я кивнула.
- Представьте себе двух мальчиков... хотя нет, все-таки не мальчиков, а юношей. Боументу было почти девятнадцать, а мне семнадцать. Все, что делал я, вызывало неодобрение. Это и понятно. Он был как бы белой овцой, а я черной. Черным очень обидно, что их чернят, и чем больше их чернят, тем чернее они становятся. И так происходит до тех пор, пока дело не дойдет до убийства брата.
Если бы я в этот момент почувствовала в нем хоть какой-то проблеск сожаления, мне бы стало легче, но он говорил так спокойно, так хладнокровно, что у меня мелькнула мысль: "И все-таки это мог быть не несчастный случай".
- Но все это произошло так давно, - упавшим голосом произнесла я.
- Есть события, которые не забываются. У вас умер муж. Он был знаменит. Даже я, филистер, как вы столь любезно успели отметить, воспитанный не для салонных бесед, и то слышал о вашем муже. И вы рядом с ним, тоже талантливы...
Его взгляд внимательно скользнул по моему лицу, и затем он сказал чуть ли не с насмешкой:
- Ваша семейная жизнь, должно быть, была сплошной идиллией.
Когда он говорил, у меня перед глазами возникло гневное лицо Пьетро, ведь сейчас к его гениальности проявили хоть и легкое, но все-таки пренебрежение, и я уже слышала знакомые язвительные замечания, которые он отпускал в таких случаях. И у меня промелькнула мысль: "Нейпьер знает, какая на самом деле была у меня семейная жизнь, и ему хочется отравить мои воспоминания о том хорошем, что все-таки в ней было. Как же он жесток. Ему нравится разрушать. И ему приятно мучить Эдит. Он бы и мне причинял боль, если бы имел возможность. Но я пока неуязвима. Моя семейная жизнь - только тут его удары могут достичь цели".