Всего лишь Асти Шеворт. Пока что.
И золотистые нити спускаются вниз и ласково гладят по волосам, по вискам: псигидра радуется пище. Эллет, стоя на помостках, наклоняется, осторожно подцепляет одну из нитей: во время опытов она установила, что довольную псигидру может пробивать на отрыжку чужой памяти (неэстетично).
Блеклый, смазанный отпечаток — подобие воспоминания. Мальчик на площади, перед ним три алапарда — Энкер, первый всплеск Дара, немного гнусавый голос — настойчивый плач: «Твоя вина, твоя вина, твоя вина…»
Кажется, это Айрена Шеворт кричит на мужа — да, она и перед смертью твердила, что это была «его вина, его кровь».
Нэйш опять приоткрывает глаза и делает такие движения, будто хочет удержаться на плаву. Может, даже встать. И Эллет наклоняется ниже, придает голосу — плаксивости, шепчет:
— Ну, зачем, зачем, зачем ты это сделал? Как ты мог так поступить с нами всеми, Асти? Это ужасно, просто ужасно. Кто-нибудь может узнать, мы никогда не можем жить спокойно… ох, у меня опять ноет сердце… неужели ты не можешь избавиться от этого, Асти? Ты не стараешься. Ты не прилагаешь усилий.
Вторая золотистая нить дарит другой отпечаток — мальчик сидит в комнате с тяжелыми шторами. Рисует что-то. Рядом разложены книжки, игрушки, тетрадки. Отпечатки множатся, множатся, рябят в глазах — что это с псигидрой, недоумевает Эллет.
А потом понимает, что это дни, только вот они слишком между собой схожи — иногда вливается образ темноволосого унылого мужчины… какие-то занятия, знахари, доктора…
Бесконечный, прилипающий, навязчивый рефрен — во множестве отпечатков:
— Я разочарована, Асти. Ты не прилагаешь усилий.
Асти Шеворт дышит судорожно и тяжко, а псигидра всё пухнет и подрастает, и вот уже коснулась мостков, и хочет утащить целиком, погрузить в тело, в грязь, напитаться болезненными воспоминаниями…
Нити шалят, играют драгоценным золотом. Эллет неспешно подцепляет одну на палец — ну, конечно, не обошлось без лечебницы в Исихо. Узкая комнатка, небольшое окошко, иногда бабочки залетают — их можно рисовать. Расплакаться впору. Хорошо, что Рин не чувствует этих ее подсматриваний — вряд ли бы простил.
Теперь можно ненадолго передохнуть. Высвободиться он не сможет: начинает время от времени биться и пытаться вырваться — но это в краткие моменты просветления, и он не успевает, псигидра слишком быстро отбрасывает назад, в память и боль, и все свои попытки Нэйш тратит только на то, чтобы не захлебнуться. Не слишком эстетичное зрелище — барахтаться в чёрной грязи, извиваться и корчиться… Эллет морщится: картина привычная, она провела две дюжины испытаний, но видеть в этой роли Рина… неприятно. Испытуемые, правда, еще и кричали почти постоянно, стонали, рыдали — местные, которые ошивались вокруг, явно пополнили свои сказки о призраках. Нэйш только потерял дыхание — оно вылетает сквозь зубы клочьями, хриплое, свистящее… иногда прерывается совсем. Еще иногда он шипит сквозь зубы — видно, если в памяти обнаружилось что-то такое…
Что там, Орден Жалящих? Да уж, ничего приятного. Эллет решает не смотреть: там, конечно, много любопытного и невыясненного, от личности наставника до истребления этого самого ордена Тающими… Но, пожалуй, обойдется. Псигидра сейчас питается и расслаблена, но с ней все же нельзя заигрывать слишком часто: может нацелиться и на тебя.
И уже подходит время для третьей фазы: смешивание реальности с прошлым. Во время испытаний стало ясно, что погружение происходит неравномерно: пока псигидра ищет следующее болезненное воспоминание, — у жертвы наступает просветление, она может видеть и слышать, только будто бы сквозь толщу воды. Внушаемость возрастает до невероятных пределов. Четверо ребят, с которыми она попробовала вот так, всерьез… в общем, с ними было потом довольно легко договориться.
Нужно только подобрать верный ключ — найти верные слова. Как там говорил Рин в старые добрые времена — у всех есть уязвимые точки?
— Знаешь, Рихард… на это больно смотреть. Ты Истинный Варг… наставник других варгов, играешь в питомнике такую важную роль, правда? И вот ты захлебываешься своей же памятью. В одиночку. И никто из них не придёт. Аманда, Кани, Десмонд, Гроски, Мел, все твои ученики… никто из них не придёт. Потому что, если подумать как следует, ты же им совершенно не нужен. У них… как это? Тысячи, тысячи других дел. Более важных дел. И как будто никто из них не собирается пожертвовать частью своего драгоценного времени ради тебя. Правда?
Она неспешно расхаживает по мосткам, и дерево приятно поскрипывает в такт шагам. И кипит вязкое варево, совсем недалеко, в двух шагах. Скользкие, липкие кольца памяти оплетают человека в когда-то белом костюме. Волосы давно растрепались, и человек не улыбается, и лицо в золотистых отсветах кажется окостеневшим и мертвенно-желтым.
Кажется, он хочет даже что-то ответить — это… внушает уважение.
— Где сейчас, например, Гризельда Арделл… думаю, ты сам знаешь где. Спасает других. Любых других. Тех, кто важнее. И если ты не понимаешь, что я пытаюсь доказать тебе сегодня… Асти, мой бедный покинутый мальчик… кажется, тебя опять бросили. Ведь в сущности, это же единственное, чего ты когда-нибудь вообще боялся, да? Не испытать боль. Не быть одному. Ощутить это опять. Что тебя предал кто-то, на кого ты мог полагаться. Что тебя выбросили, оставили как ненужную вещь. Использовали.
Мгновенный проблеск боли на его лице. Это хорошо. Это значит — всё идёт как нужно. Теперь только повторять и закреплять — на тот случай, если он не услышал или не запомнил.
— Бедный, бедный, Асти… Ты так старался быть нужным. Полезным, необходимым… И всё впустую. Тебя бросили, Асти. Тебя снова предали. Она не придёт. Никто не придёт. Но ведь это же значит, что ты теперь свободен — опять свободен…
Такая глупость — оказаться оставленным родителями в лечебнице, и так долго ни в ком не нуждаться, и самому замкнуть круг, притащив себя обратно, вернув всё к тому же: стремлению быть хорошим мальчиком, стараться и прилагать усилия ради… поощрительной улыбки? Клетки, которую изо всех сил стараешься называть своим домом? Как глупо, как неблагоразумно, как… предвиденно, потому что это же может кончиться только одним: тебя опять предадут, снова и снова.
Снова и снова. Она повторяет это на разные лады, мерно, неспешно, смакует по слову, и с интересом следит за танцем золотых нитей над выгибающейся в черных путах фигурой — кажется, что из Рихарда Нэйша выплавляется всё лишнее, привнесенное за годы извне.
Скоро нужно будет заканчивать.
Обязательно подстраховаться в первые часы после извлечения: на некоторых подопытных нападала слабость, а вот на некоторых — ярость. Впрочем, злость в основном обращена в прошлое, как и все эмоции. Ведь прошлое — спасибо псигидре — становится реальнее настоящего. Однако никогда нельзя исключать погрешностей.
А золотистые нити псигидры всё распускаются, скользят по стенам — малышка растёт — колышутся, будто под дуновением ветерка. И стремятся к человеку, который барахтается в чёрной, вязкой грязи — обвивают, закутывают в кокон…
Эллет хмурится: нитей слишком много, прежде так не было. Пожалуй, пора заканчивать… Рин вон уже почти перестал биться и скоро погрузится с головой — так он может захлебнуться, сойти с ума и навеки остаться бродить в собственных воспоминаниях. Она, конечно, сделала поправку на то, что его память слегка отличается от памяти того же Ийора… Но по ее расчетам — он должен был продержаться ещё хотя бы минут пять-десять. Неужели сдался так рано (разочаровывает)?
И золотые нити — они тревожат, потому что ведут себя не как нужно. Псигидра действует, питается и передвигается при помощи тела-щупа — черная, похожая на глину субстанция, подойдешь — обовьет… Верхняя золотистая часть — это для заманивания добычи и для выражения эмоций: раз растет — довольна. Но эти нити — завораживающе ласковы, нежны, и слишком покорно обвивают руки Рихарда Нэйша, будто… будто держат его на плаву?
Будто они…
Погрешность, понимает она вдруг. Погрешность в задаче, неверное решение, неверные… неверные исходные данные.
Чёрная масса выгибается — плавно, как спина кошки, расступаются волны, и золотистые нити трепетно, испуганно трогают за плечи того, кто шагает из ловушки, вязкие кольца спадают с ног, с рук, сползают с талии, оставляя чуть заметные липкие следы на костюме.
Сейчас я пойму, что делать и говорить, — думает Эллет с досадой. Проклятая погрешность, неверные исходные данные, я же выстроила всё почти правильно…
Просто думала, что имею дело с человеком. С варгом. Может быть, с полубожеством, или кем его там считают некоторые фанатики.
Не со стихией.
Стихия протягивает ладонь — та кажется в полумраке слишком белой — ловит на нее несколько золотистых нитей. Ласкает пальцами, будто волосы любимой девушки. И говорит голосом Рихарда Нэйша — негромко и мерно:
— Знаешь, я как-то раз умер. Вернее, не раз, но… первый опыт запоминается особенно, да? До этого я полагал, что меня не удивит никакая боль. Но это было чем-то совершенно иным. Новым. Одной этой смерти хватило бы, чтобы выжечь дотла этот экземпляр… а ведь были и другие.
С костюма из таллеи медленно, по капле сползает липкая дрянь — белая ткань будто плачет черным. Над светлыми волосами потухает золотой ореол: нити псигидры приподнимаются… уходят.
И гаснет проблеск пронзительной синевы в глазах, когда Истинный Варг понимает взгляд на Эллет.
Погрешность. Ты должен был умереть, прикоснувшись к тому, что внутри у псигидры. Коснувшись ее центра боли и центра памяти. От сердечного приступа. От ужаса. От шока. Как только ты воззвал к Дару — ты должен был…
— Эллет. Ты правда думала, что можешь напугать болью варга? Они испытывают ее так часто, что… с ней сживаешься. Привыкаешь — и это становится частью тебя, без нее как-то даже непривычно. Вечные спутники — чужая боль, чужая память… тебе стоило спросить у Арделл, когда вы с ней разговаривали.
Эллет смотрит, как он делает шаг к ней — спокойная, сосредоточенная, только внутри поднимается странное, щекочущее, полузабытое чувство. Здравствуй, Рин, милый, — хочется ей сказать. Наконец-то я вижу тебя — эта обворожительная манера общаться, и отчётливые, будто врезанные полукруги у губ. Мягкий шелест голоса. Прекрасное зрелище — когда ты наконец-то сбросил надоевшую кожу и превратился в себя самого. Только вот придется подстраховаться, потому что я же помню о твоей мстительности. Поэтому…
За миг до того, как она подаёт сигнал, Нэйш, непринужденно улыбаясь, щелкает пальцами. И с разных сторон раздаются — проклятия и задавленные, приглушенные вопли, два выстрела… и она успевает обернуться, чтобы увидеть, как Ийора обвивают и скручивают безжалостные чёрные щупальца, тянут в разбухшую грязь — псигидра разлилась, распространилась вдоль всех стен, влезла на балконы, стелится по колоннам, коснись — провалишься…
— Как ты это сделал? Приказал ей?
— О, можно сказать, что мы поняли друг друга. Когда в нашей маленькой прогулке по моей памяти дошло до первой смерти и я объяснил, чем такое может грозить… мы пришли к соглашению довольно легко. В конце концов, я ведь тоже отлично умею причинять боль — удачно, что мне недавно об этом напомнили, не находишь?
Не делать шаг назад, — приказывает она себе, когда он подходит вплотную. Не показывать спину. Еще есть немного времени — чтобы всё решить заново, нужно только с ним говорить.
В конечном счете, я же оказала ему услугу.
— Да, я помню. Тот искатель приключений, путешественник… на балу, в Вайтеноре… всё утверждал, что основал свою школу боевых искусств. Хвастался победами и умением убивать… как он там говорил? При помощи мизинца, если нужно? Он так напрашивался, всё предлагал пари… а потом так забавно выл. Кажется, даже плакал. Ты в тот день был просто незабываемым. И улыбался совсем так же.
Шаг вперед — не дожидаясь, пока он полностью приблизится. Прижаться, обдать жарким выдохом, прошептать: «Я скучала, наконец-то». И поцелуй — настоящий, от которого цифры и переменные в ее формуле пускаются пляс, который заставляет хотеть немедленного продолжения (невовремя, но… почему нет), долгий, страстный…
— Спасибо, — шепчет он, отрываясь от губ. Пальцы не спеша пробегают по спине. — Приятно вспомнить, кто ты на самом деле.
Жаль, нельзя расслабиться и отдаться ощущениям целиком. Сначала нужно проверить, что ключ подобран правильно и решение верное.
И выяснить, что за странное чувство не отпускает там — под ложечкой. Возбуждение? Азарт? Ожидание?
— Прекрасно быть снова свободным, верно? — шепчет в ответ, осторожно поправляя его воротник. — Думаю, ты не в претензии за твой маленький сеанс воспоминаний. Но если да… то я могу компенсировать.
Улыбнуться многообещающе — вот так. Погладить по щеке, заглянуть в глаза…
Ничего не выражающие — голубой лёд, по нему разбежались синие трещины, которых раньше не было.
Раньше он так не смотрел — вернее, смотрел… не на неё, на того искателя приключений, пока тот извивался от боли.
Она вдруг понимает, что это за чувство жило там, внутри, все это время. Страх.
Задача решена неверно.
— Не сомневаюсь, — нежно улыбаясь, произносит Рихард Нэйш. — Мы всё компенсируем. С лихвой.
Толчок кажется слабым, и она не так уж сильно теряет равновесие, но за толчком приходит рывок — руку оплетает что-то липкое, чёрное…
Псигидра.
Значки и формулы разлетаются, рассыпаются, беспомощно звенят, падая на пол, и Эллет судорожно пытается поднять и выстроить их в прежние, стройные ряды — надо что-то сказать, сделать, ответить, прекратить! — но они кривляются и разбегаются, и что-то гадкое, клейкое ползёт по плечам — отвратительно! — и проникает внутрь, и изнутри, со дна поднимается будто мутная взвесь, и проступает серая пелена, тусклые отблески камина…
Она кричит и сбрасывает с себя приставучие плети проклятой твари, но они прочные, уцепистые, лезут заново и оплетают ноги — омерзительно тепловатая грязь, из которой не вырваться, и тащат, и тянут за мутную завесу памяти. И нужно уцепиться хоть за что-то, за кого-то, за реальное, дорогое, настоящее…
Задача решена неверно. Неверно. Неверн…
Последнее, что она видит, перед тем как псигидра с размаху погружает ее в мерзкую, зловонную память — лицо Рихарда Нэйша.
Спокойный, чуть заинтересованный взгляд исследователя.
Потом Эллет Кроу нет, а есть маленькая Трисия, и ей холодно, потому что старая Сельма не протопила как следует камины в замке. И страшно. Потому что папочка кричит на мамочку и тычет пальцем в древний гобелен: «Да заткнешься ты или нет, шалава, да с моим родом я бы триста таких нашел…»
А в углу сидит и с любопытством блестит глазенками жирная крыса, и это страшно, страшно, страшно…
Это страшно, это… больно, это… отвратительно. Стой, стой, стой, — кричит Эллет, то ли вслух, то ли про себя. Я не хочу вспоминать, я знаю, что будет дальше, я же… оказала тебе услугу…
Крики служанок, и жирная крыса сидит у кровати мамочки, у лужи крови, которая натекла с простыни, а вторая уселась возле отцовских пяток: жёлтых, потресканных. И шепотки на похоронах: «Говорят, изменяла ему со всеми подряд… ах, он был таким пылким, не выдержал и в припадке ревности… а после отравился сам…» «Ну, он всё равно женился только потому, что она уже и в тягости была…» И острые, острые, напоминающие крысиные взгляды каких-то незнакомых тёток, и волны куда-то уносят мамочку, и кто-то шепчет: «Перестань горбиться и веди себя как должно…»
Стой, стой, прекрати, я же сделаю для тебя всё, всё, что ты скажешь, ты даже не представляешь, какие это возможности… Она кричит? Она молчит.
Потому что видит его лицо — идеально красивое, с безжалостным, препарирующим взглядом, и запоздало вспоминает: о да, Рин Хард был прекрасен во многих отношениях…
Только он вообще не знал, что такое жалость. За это она им и восхищалась.
Волны накатываются — мутные, тошные, гнусные, и смывают лицо статуи с морозящим взглядом, и приходят другие лица…
Тётка — кислолицая и жидковолосая: «Мой непутёвый кузен испоганил себе всю жизнь, женившись на той простушке, да еще такого рода. И у тебя дурная кровь, так что если бы не твоя милость…» Милость — это терпеть бесконечные щипки ее двух сыновей, подавать напитки важным дамам, и «не смей даже пользоваться именем нашего благородного рода, если кто-нибудь спросит — ты просто бедная сирота, тебя взяли на воспитание». И — «что за манеры, учись танцевать, и держи спину прямо, и улыбайся, улыбайся, может, удастся извлечь пользу хотя бы из твоего смазливого личика».
Твари, твари, — хочет закричать она, и сжимает кулаки, чтобы ударить — и не может ударить, потому что старая дрянь давно издохла в своем паучьем гнезде, и это так больно — что она не может отомстить и не может вспомнить — отомстила ли вообще, потому что всё смешивается, потому что есть только две точки — прошлое в воспоминаниях… и настоящее.
Холодные голубые глаза, испещрённые синими трещинами. Мерный, насмешливый голос.
— Знаешь, Эллет, если поразмыслить как следует — я готов признать за тобой определённую правоту. В конце концов, ничего нет полезнее иногда, чем вернуться вспять и вспомнить — чем ты был. Помогает многое переосмыслить, не правда ли?
Не правда, — хочется крикнуть в ответ. Не правда, и задача решена неверно, и мутная волна опять накатывается, и мелькают: масленые взгляды на балах, и пренебрежительное тёткино: «Замуж ее выгодно не пристроить, она же бесприданница, но можно выгодно распорядиться тем, что есть». И липкие губы магната, скверное дыхание, потные руки, и холодные, скользкие простыни, и слёзы скатываются и не желают впитываться…
Голос доносится сквозь тошнотворную, пахнущую вином и слезами подушку воспоминаний.
— …вполне успешно. Но это возвращает нас с тобой к одному вопросу, Эллет. Как ты полагаешь, что я должен делать теперь? То есть… как ты полагаешь, что я сделал бы прежде?
Поскрипывание досок под неторопливыми шагами. Небрежный наклон головы, изучающий взгляд. Она кричит и плачет, плачет и кричит, потому что ей хорошо известно — что он сделал бы…
То же, что делает сейчас. Стоял бы и наблюдал, как она задыхается под тяжестью душащей, непомерной, нечистой памяти, а потом отвернулся бы и ушёл не оборачиваясь, он же так всегда и поступал.
Задача решена неверно, — скрипит на зубах, и хочется мучительно засмеяться, потому что сквозь муторные волны еще долетает ирония: я сама разбудила это… вернула его…
И теперь придётся тонуть в памяти — запахе похоти и немытого тела, и в чересчур горячих и липких простынях, и в лицах, которые приходят одни за другими и вытягивают сальные губы, и с сопением тычутся в лицо, и в боли от рубцов, и холода, и синяков на запястье, и в голосе, неотвязном голосе — последнем, что она слышит в настоящем.
— Полагаю, ответ тебе известен, Эллет. Допускаю, что он может тебе не понравиться, но… ты ведь, в конечном итоге, к этому и стремилась, так? Вернуть меня к истокам. Сделать прежним. Подарить свободу. Было бы так трагично, если бы твои усилия пропали втуне, и я остался бы… тем — нынешним, несовершенным и несвободным. Верно? Ужасная версия — я готов с этим согласиться.
Голос потухает, смазывается, и становится нечем дышать — и нет сил выныривать из давящей толщи грязи, пачкающей тебя заново изнутри. В горле стынет крик, и в глазах отпечатывается: на черном фоне — белый овал лица, с вызолоченными нитями псигидры волосами.
Задача решена неверно…
Никто… не придет.
— Знаешь, я от души признателен тебе за эту трогательную заботу, и, думаю, лучшее награда — доказательство того, насколько тебе удалось меня преобразить. Так, Эллет?
Доказательство… смерть. Доказательство… скоро воздуха не станет совсем, она утонет, просто утонет, захлебнётся в омерзительной липкой каше, погрузится до конца в болото воспоминаний, и последнее, что будет в настоящем и в прошлом — его насмешливая ухмылка победителя, с которой он будет следить за тем, как она погрузится окончательно…
Худшая память, какая только может быть.
Псигидра-память наваливается с новой силой, подминает под себя — первый «покровитель», и она учится угождать ему изо всех сил, и поворачиваться, как он скажет, и улыбаться, когда он хочет… И сделать вздох уже почти нельзя. Сквозь сомкнутые ресницы мелькает что-то странное, белое…
Потом она понимает, что это ладонь.
Что псигидра боязливо отхлынула, перепачкав ее своей дрянью и оставив на холодном полу. Что над ней стоит Рихард Нэйш с ничего не выражающими глазами.
И протягивает ей руку.